Дважды рожденный
Шрифт:
Что ни говорите, на море хуже. Скоро раны мои зажили, и меня сразу отправили на корабль. И как это меня угораздило на флот записаться? Пехота хоть в горах может окопаться, а куда убежишь с корабля, когда кругом вода? Двадцать с лишним лет прошло с тех пор, а и сейчас еще, если приснится, в холодном поту просыпаюсь.
Теперь уже ясно, что с боев под Мидуэем для японской армии началась полоса поражений. Вроде бы вскоре после этого штаб-квартира его императорского величества приняла решение приостановить бои в южной части Тихого океана. Но легко сказать — бросить на полпути начатое, когда мы уже успели добраться до этой южной части. Вот тогда и вошло в моду говорить: «пали смертью храбрых». Когда дивизия американской
Начались наступательно-оборонительные бои под Гвадалканалом, трижды за этот год происходили сражения у Соломоновых островов. Мы терпели поражение за поражением и продолжать войну было бессмысленно, но рано или поздно все образуется, подобные мысли... Впрочем, тогда мы еще не заглядывали так далеко. Не знаю, как офицеры, а что до нас, матросов, то мы жили одним днем, в промежутках между боями изнывая от жары.
Случилось это восьмого декабря, как раз в годовщину начала военных действий на Тихом океане. В тот день мы решили почтить молитвой память боевых товарищей, павших смертью храбрых на Новой Гвинее у Басабуа. Вечером, при обходе своего отделения, я услышал, как на одной из коек кто-то сказал:
— Послушай, а не прикрывают ли словами «пасть смертью храбрых» полный разгром?
Не долго думая, я поднял всех на ноги, приказал построиться и учинил допрос. Потом отчитал их за ослабление боевого духа и всем надавал затрещин. Хотя, говоря по правде, не был вполне уверен в справедливости своего поступка.
Оставив Гвадалканал, японская армия ушла вскоре и с того острова, где мне делали операцию. И тут нашелся еще один смельчак, который спросил:
— А может, отвод войск — это просто эвакуация?
Ну и шум поднялся! К счастью, матрос этот был из другого подразделения. Я знал его в лицо. Он погиб вблизи Андаманского архипелага, во время пулеметного обстрела. Тот, кто говорил о полном разгроме, тоже погиб там — свалился в море. Гибли те, что были побашковитее, ну — хоть сколько-нибудь соображали. Когда попадаешь в такую переделку, лучше не утруждать свою голову... Лично мне так кажется. Вскоре до нас дошел слух, будто в Японии началась мобилизация студентов. Ну, эту ученую братию быстро прихлопнут, случись ей попасть в такие места.
В те дни, когда японские солдаты гибли смертью храбрых в районе Маршалловых островов, наш корабль еще оставался цел и невредим и продолжал продвигаться на юг. Но если «пасть смертью храбрых» значило просто потерпеть полное поражение, то и наше продвижение следовало расценивать скорее как бегство. Пришли мы в Молуккский пролив, и дальше бежать было некуда. Корабль наш потопили в июле 1944 года, в самый момент отставки кабинета Тодзио, это я уже потом сообразил.
Я плавал на эсминце, но скажу вам честно: разнести его ничего не стоило. Раздался страшный грохот, и от эсминца нашего мгновенно остались одни щепки. К счастью, подошла смена вахты, и я как раз поднялся на палубу. Не успел опомниться, как очутился в море, так и не воспользовавшись спасательными кругами, которые мы сооружали из наших коек. Придя в себя, я увидел, что вместе с другими пятнадцатью моряками уцепился за обломок доски размером татами на татами [16] . Насколько хватал глаз, кругом простиралось море.
16
Татами —
На горизонте ни островка. Вначале я надеялся добраться вплавь, хотя еще с корабля видел, что здесь открытое море. Какое-то время все ждали неизвестно откуда помощи, и никто не подавал голоса. Ни еды, ничего у нас с собой не было. Малейшая оплошность, и мы могли оказаться в пасти акулы. Как вспомнишь, дрожь пробирает.
Все мы знали друг друга не только в лицо, но и по имени, да и характер каждого был хорошо известен. Прямо напротив меня за доску держался сержант, противный малый, но удивительно, тогда я не чувствовал к нему никакой вражды. Может быть, потому, что уже не надеялся на помощь, а всем вместе нам было не так одиноко. Пришла ночь, но нам было не до сна. Ночью в этих местах такой звездопад, что жуть берет. Смотришь на Сатурн, а он тебе представляется могильным холмом — такие чужестранцы на своих кладбищах сооружают.
Недосыпать я привык еще в годы ученичества, да и в бытность мою матросом второго разряда. Но что ни говорите, совсем другое дело, когда тебя по волнам носит, сверху солнце нестерпимо жжет, да еще все время приходится за доску держаться.
На флоте говорят: «Под тобой одна доска, а за доской — преисподняя». Что касается нас, то наши ноги болтались сейчас где-то у самого входа в преисподнюю. Это уж точно. А не будешь болтать ногами, акулы сожрут. Огромные акулы, принюхиваясь, каждое утро приближались к нам.
Верите ли, дело было уже после женитьбы, дети у меня успели подрасти, и вот повел я как-то дочку в зоосад. Вспомнил про все это и грохнулся в обморок прямо перед аквариумом. До сих пор не могу видеть водоплавающую тварь. Говорят, что в некоторых ресторанах готовят живую рыбу. Как услышу такое, волосы дыбом встают. Просто не верится.
Плывем мы, солнце печет, в глотке все пересохло. К счастью, к полудню появилось огромное белое облако и налетел шквал. Мы побросали на доску всю нашу одежонку, чтобы ее намочило, и стали ртом ловить потоки дождя. Пили, пили и никак не могли напиться. Вода заливала нос и уши, но нам было все равно, только бы пить и пить без конца. Когда дождь кончился, мы бережно собрали мокрую одежду и прикладывались к ней губами, если мучила жажда.
Особенно жутко было ночью. Море, правда, оставалось спокойным, но так угрожающе гудело, словно это подавали голос со дна морского скопища каких-то чудовищных рыб. Хоть бы рассвело поскорее, молил я про себя.
Наутро смотрю — сержанта и след простыл. Подсчитал — нас всего девять осталось. Заснули, наверно. Вся беда в этом. Только начнешь клевать носом, руки сами собой разжимаются, а акула уже подстерегает. Все это я видел собственными глазами, однако смерть уже не пугала, более того, не вызывала ни жалости, ни боли. Соседа рядом сон одолевает, а у тебя нет сил его окликнуть, ты видишь, как отрываются от доски его руки, как он начинает тонуть, а к нему уже приближается акула. В общем, видишь все, но будто ничего не соображаешь.
О барышне своей я, разумеется, тоже перестал думать. Может, так оно лучше было? Иначе утонул бы! И разная там философия насчет собственной смерти в такой момент тоже ни к чему. Верно? Полная отрешенность, так это, кажется, называется? Впрочем, не в том ли истина, чтобы в таких вот переделках оставаться отрешенно-неистовым? Но не наоборот, неистово-отрешенным? Тогда и дня не продержишься! Как сейчас помню, первыми стали тонуть те, кто поумнее в силу полученного образования. Плыли с нами двое офицеров, так они первыми и погибли. Потом пришла очередь унтер-офицера, который вечно хвастался своим средним образованием. Словом, выжило только трое — матросы, в том числе я, — все с начальным образованием.