Дважды войти в одну реку
Шрифт:
Допускаю, моя позиция уязвима. Но не высказать ее в наши покривившиеся времена я не имел права".
"Ну, высказал, и кто меня услышал? — подумал Раф. — А в отношении Солженицына я сейчас вообще бы не был столь категоричен…"
"Застольная болтовня, остроумничанье, пикировки — привели к тому, что у моих друзей всё ушло в пар. Умрут они, и от них ничего не останется. Даже пара…"
И с этим не согласен! Без застольного остроумия не было бы многого из того, что потом превратилось в книги, в бессмертные романы… Умная — если она умная —
Раф листает тетрадь.
"Когда ей было тринадцать, она совершила свой первый подвиг: поймала соседского кота и удавила собственными руками.
— А человека, — спросил я тогда, — ты смогла бы убить?
— Да запросто!
Похоже, не врала. Потому что спустя годы стала автором модных "женских" романов".
"Пустые люди. Спят, едят, опять спят, опять едят… Рассуждают о чем угодно. Во всем видят злой умысел или корысть.
Не понимаю, говорит один такой пустой человек, почему Высоцкий был вечно всем недоволен. И за границу его пускали, и песни его звучали в каждом доме… На "Мерседесе" по Москве раскатывал. И с поддачей у него всегда был полный ажур. И женат он был на красавице. И чего ему не хватало?.. Другой ему отвечает: Сказать? Второй жопы, вот чего ему не хватало…
Каждый человек, по их мнению, совершая некий поступок, прежде всего думает либо о своей выгоде, либо — чтобы насолить ближнему. И хотя в их философии почти всё правда, не хочется, чтобы их взгляд на природу вещей восторжествовал.
Рассказал им чудовищную историю про старика, которого в метро средь бела дня молодые отморозки забили до смерти. И никто из прохожих не вмешался.
"И правильно, вмешаешься, еще и сам получишь. Помнишь, Сашук, ты стал защищать девушку, а тебе фонарь поставили под глазом? Кому это надо? Они же бешеные, эти подростки! И где милиция?.."
Я — им:
— А если бы это был твой отец? Или брат, или мать?
— Ах, оставьте!
— Если человек не приходит на помощь попавшему в беду или долго раздумывает, помогать или нет, то это уже не человек, а скот. Вы не любите людей!
— А за что их любить-то?!"
"Во время шумного застолья один священнослужитель говорит другому:
— До меня дошли слухи, что вы ведёте с паствой странные разговоры… Это правда?
— Не знаю, что вы имеет в виду…
— Вы вообще-то верите в Бога?
— О да! Я верю во Всевышнего, в Царя Небесного, в Господа нашего Бога!
— Тогда в чем проблема?
— Да в библии…
— Не понимаю…
— Вот послушайте. Библию изобрели две тысячи лет тому назад. Так?
— Не изобрели! Не изобрели, коллега, а написали. Написали апостолы, а позже кое-что было записано с их слов…
— Чёрт с вами, пусть будет по-вашему… Но я вот что хочу
Первый священник всплескивает руками.
— Я уже не в первый раз замечаю, что вы богохульствуете…
Второй священник отмахивается и продолжает:
— Мы меняемся. Это факт. Библия же написана в глубокой древности. Людьми темными и, по меркам сегодняшнего дня, совершенно не образованными. Они и помыслить не могли, что в двадцатом веке люди полетят на Луну, а в двадцать первом, глядишь, еще и на Марс сгоняют. Наши предки не могли представить себе многого из того, что сегодня знает каждый школьник и что вошло в наш быт. Мир набирает скорость, он изменяется всё быстрей и быстрей. А библия, по понятным причинам, остаётся неизменной. Она просто элементарно устарела. Как литературный памятник она еще туда-сюда, и, наверно, в этом качестве могла бы представлять собой некоторый музейный интерес. Но чтобы в вопросах нравственности руководствоваться ею как пособием… Это, простите, нонсенс!
— Да вы просто ревизионист!
— А вы дикарь!
Оба смотрят друг на друга весьма враждебно.
Некоторое время молчат.
Второй священник наливает себе и оппоненту. Спрашивает:
— Скажите по секрету, брат мой, а вы сами-то верите в Бога?
Первый священник степенно выпивает, заедает маринованным грибком и ненадолго задумывается.
— Если честно, то не очень, а если уж быть совсем честным, то вовсе не верю, — говорит он и дружелюбно подмигивает коллеге. — Но люблю, знаете, поспорить на досуге о Боге, вечности и прочей чепуховине… Кстати, это не мешает мне нести людям Христову веру!
— ???
— Да, да, — священник вздыхает, — должен же кто-то делать эту тяжелую и хорошо оплачиваемую работу".
"Иногда кажется, что до заветной цели остался один шаг, стоит лишь в последний раз напрячь все силы ума и души, и вот она долгожданная снежная вершина, дивно сверкающая на солнце, видная на тысячи километров вокруг, но… шаг делает кто-то другой, а ты остаешься с носом. И винить никого нельзя. Таков удел пустого и пылкого мечтателя, которого Фортуна удостоила лишь мимолетным взглядом".
"Корреспондент юбиляру:
— Как вы себя чувствуете в свои семьдесят?
— Да как вам сказать…
— Вижу, вас что-то гложет.
— Да-да, гложет, это вы верно подметили, именно гложет.
— И давно гложет?
— Да вот уж тридцать лет гложет: с того самого дня, когда мне исполнилось сорок. Эта цифра так меня ошеломила, что я до сих пор пребываю в состоянии ошеломления, никак в себя прийти не могу. И меня всё это гложет, гложет, гложет и гложет…"