Дважды войти в одну реку
Шрифт:
Его так называемая проза — поток обвинений в адрес всего, что попадает в поле его зрения.
Он вся и всё бичует, обличает, обвиняет, приговаривает.
Иногда мне кажется, что его агрессия и неумение сомневаться — всё это от глубочайшей внутренней неуверенности. Или, если хотите, — комплекса Довлатова. Впрочем, я ничуть не лучше. Тоже ведь нападаю… Хотя бы на того же Веллера.
Кстати, как там у Достоевского?
Корова
Тигр пожирает корову.
А писатель пожирает и траву, и корову, и тигра.
Веллер же пожирает читателя…
Интересно, а кого пожираю я? Уж не Веллера ли?.."
"Беседа двух оптимистов.
— Я в отчаянии!
— Пустяки. Уныние или безысходность хуже. Отчаяние — это что-то вроде забродившего вина. А уныние — это когда это забродившее вино выливают в отхожее место.
— Нет, не согласен. Отчаяние — это городской автобус, заблудившийся в осеннем лесу.
— Излишне романтично и как-то… по-детски. Начитался, наверно, какого-нибудь писателя, вроде… словом, делающего вид, что он немного не в себе. Этот стиль был в моде в далекие шестидесятые. Непонятность, и всё такое… Когда не знаешь, что сказать, то появляется непонятность, и, где надо и не надо, втыкаешь слова "этот", "эта", "это", "эти". Как у Эдварда Радзинского. Или у Бориса Гребенщикова. Когда хитрец Боря хотел запутать и увлечь своих полусумасшедших почитательниц в дебри романтической дури, он подпускал тумана и нес такую бредятину, в которой сам чёрт ногу сломит".
"Тит утверждал:
— Пишущему необходима среда. Так говорят многие. В том числе Довлатов.
— А как же Лев Толстой, сидевший безвылазно в своей Ясной Поляне?
— Толстой сам себе был среда. Ему хорошо было в Ясной Поляне. Никто не мешал. Никто не лез с дурацкими советами. Да и какая в те годы была среда. Так, не среда, а чёрт знает что… Скитальцы, Горькие, Леониды Андреевы, всякие там Гиппиусы, Мариенгофы, Шершеневичи, Мережковские…"
"Рассказал одной милой барышне о записных книжках Ильи Ильфа. Был, мол, такой писатель, создавший образ незабвенного Остапа Бендера, сына турецкоподданного.
С увлечением говорил о том, каким необыкновенным стилистом был Илья Арнольдович.
Как ценил и любил музыку слова. Особенно — смешного слова. Каким был превосходным рассказчиком. Лучше многих знал, что иные слова сами по себе могут быть ужасно смешными.
Бывало и так, что и несмешные слова вдруг становились у Ильфа смешными.
В качестве примера привел фразу: "Вчера ел тельное. Странное блюдо. Потом надел исподнее и поехал в ночное".
Сказал и засмеялся,
А барышня молчит.
Потом, смотрю, барышня начала мяться.
"А что такое ночное?", — спрашивает.
Терпеливо объясняю, что ночное — это пастьба лошадей ночью в летнее время. И вообще, дело не в этом. Мол, музыка слова…
Барышня наморщила лобик. Соображает.
"Ничего не понимаю, — наконец говорит, — глупость какая-то… Никогда не поверю, чтобы писатель Ильф по ночам, вместо того чтобы спать, пас лошадей!"
"Я обращаюсь к Богу, прошу помочь мне, потому что мне нужна помощь, я уже без сил, я в отчаянии оттого, что каждый день принимаю, как пытку.
И Господь услышал меня!
И, знаете, что Он мне сказал? "Сделай, сын мой, еще одно усилие и терпи".
Делать нечего, напрягся я из последних сил, и сделал так, как велел Создатель.
А толку никакого!
Я опять к Господу.
Как же так, говорю, Господи, я все сделал, как Ты велел, а результат нулевой?
А Господь опять за старое. "Сделай, сын мой, еще одно усилие и терпи".
И так сто раз! С тем же результатом. Я прошу, Он свое талдычит.
У меня складывается впечатление, что Господь уже давно не вслушивается в просьбы людей. Просто, чтобы отделаться от просителей, наверху заводят патефон с одной и той же пластинкой, на которой записаны тривиальные советы".
"Все знаменитые романы имеют тот вид, — законченный (окончательный) для читателя (и для автора!), — который имеют.
Недаром, когда писателя спрашивают, хотел бы он что-нибудь изменить в своем давно или недавно написанном романе, он обычно в ужасе мотает головой. Он хранит тайну создания своего произведения.
Все великие романы витали, так сказать, в воздухе еще до того, как писатель начал писать первое слово. Он, как скульптор, работающий с камнем: отсек ненужное и оставил то, что изменить нельзя.
Отсекая ненужное, автор лишь выполняет миссию, возложенную на него провидением".
"Вопреки распространенному мнению, художник Пукирев изобразил на знаменитой картине ("Неравный брак") самого себя не в образе красивого бородача с байронической внешностью, а в образе розовощекого склеротического старца, с победительным видом стоящего рядом с невестой".
"Пьяного Зубрицкий глубокой ночью выкинули из какого-то дома. Дело было летом, в Подмосковье, в городке, название которого не имеет никакого значения. Это могло произойти — с Зубрицким — где угодно.