Дваждырожденные

Морозов Дмитрий Владимирович

Это у тебя от голода, — сказал он мне. На столе было такое же изобилие, как и в нарядах. — Вкусим от щедрот наших хозяев, — бодро призвал меня Митра, — проломим стену закусок и ворвемся в боевые порядки главных блюд. Сожжем сомнения и страхи крепкой сурой. Нанесем хоть какой-то ущерб Хастинапуру.

Или своим желудкам, — сказал я, — еда, приготовленная поварами для такого количества людей, наверняка сдобрена их усталостью и недоброжелательством. Здесь лучше ничего не брать в рот. Не случайно древняя мудрость запрещает есть в доме врага.

Я кшатрий, и не уклонюсь от брошенного вызова. Ты как хочешь, а я принимаю бой, — усмехнулся Митра и навис над столом.

Не скажу,

что я совершенно удержался от искушения, но чувства были так напряжены, что лишний кусок просто не шел в горло. Зато все остальные присутствующие в зале ели так, как будто готовились к наступлению великого голода. Никто здесь не принадлежал к сословиям, вынужденным каждый день думать о хлебе насущном. Однако, все столпились у столов с угощением, и я видел склоненные спины и крепкие затылки. Щеки и уши двигались в каком-то поспешном ритме, помогая челюстям перемалывать пищу. При этом гости продолжали беседовать. Кое-кто заговаривал и с нами. Оказывается, нашего старого брахмана здесь знали многие, но вязь разговоров захватывала лишь далекие, ничтожные проблемы. Беседующие напоминали скряг, роющихся в сундуках и нехотя перетряхивающих пыльные вещи, дабы показать их друг другу, прежде чем вновь сложить весь хлам под замок.

Перед моим внутренним взором был уже не пир, а бессмысленная толкотня, унылые бесконечные круги, космы тумана, и за ними еще проглядывала стена щитов — гремящая, серая, угрожающая. Я настороженно завертел головой. В зале , все-таки были и дваждырожденные. И это были враги. Я незаметно подошел вплотную к нашему брахману.

Он вел неторопливую беседу с незнакомым мне пожилым придворным, обладающим деликатными манерами. Этот человек был чем-то похож на размягченный временем древесный ствол. Когда-то мощные узловатые руки обрюзгли, тяжелые черты лица каким-то неуловимым образом напоминали кору. Глубокие морщины заставляли думать не только о долголетии, но и о мягкости тронутого временем ствола. Глаза были лишены блеска, как глубокие лесные омуты, забитые перегнившей листвой.

Видура опять уговаривал брата помириться с Пандавами, — тихо говорил незнакомец нашему брахману, — но Дхритараштра пока не решил, стоит ли принимать ваше посольство. Бхиш-ма не принял ни чью сторону, но сын Дроны — Ашваттхаман предан Дурьодхане, а куда склоняется сын, туда пойдет и отец. Многие из мелких царей, сочувствующих Пандавам, зависят от золота Хастинапура. К тому же, все боятся Карны. Дурьодхана в бешенстве. Он сказал патриархам, что откажется от воды и иссушит себя, лишь бы не видеть возвращения Пандавов в Хастинапур. Вон, видите того лысоватого грузного человека с бегающими пронзительными глазами? — придворный взглядом указал на один из столов, за которым невысокий скромно одетый мужчина кидал игральные кости из драгоценного камня вайдурья. — Это дядя Дурьодханы, сам царь Шакуни, самый верный советник Кауравов. Он смог убедить Дурьодхану прикинуться покорным воле Дхрита-раштры. Прямодушный Карна его недолюбливает. Сыну суты, тигру среди мужей претят тайные заговоры и убийства из-за угла. Он уже сказал: «Мы, дваждырожденные, знаем твое заветное желание, о, Дурьодхана. Так зачем ждать? Надо изгнать послов и объявить войну Пандавам», Но Дурьодхана пока не может на это решиться. Он боится оттолкнуть от себя патриархов.

Как нам встретиться с Высокой сабхой? — осторожно спросил брахман.

Никого из патриархов на этом пире не будет, — сказал придворный, — они не выходят из своих покоев. Зато здесь есть дваждырожденные соратники Дурьодханы. Вон видите, там среди придворных возвышается Ашваттхаман, способный нагнетать брахму небывалой мощи.

Новыми глазами смотрел я на

сына богоравного Дроны. Внешне он мало изменился, лишь заострились черты лица, словно иссушенного внутренним жаром. В его глазах отражалось обжигающее пламя, готовое излиться и всепроникающей любовью, и сжигающим ратным пылом. Я помнил рассказы о том, что законы мира он постигал сверхчувствием, обретенным, как великий дар подвижничества, в горной пещере, еще в дни юности Пандавов.

Но разве патриархи потеряли дар прозрения? — спросил брахман. — Почему они склоняют свои сердца к Дурьодхане?

Дваждырожденных нельзя обмануть, — покачал головой его собеседник, — так ведь, Дурьодхана и говорит им только то, во что верит всем сердцем. Он считает себя спасителем этой земли и нашего братства. К сожалению, единственным препятствием на этом пути ему кажутся Панда-вы. Необходимость их сокрушения, таким образом, становится просто кармической. Такие мысли облекаются формой даже помимо воли властелина. В городе становится все больше воинов и меньше безопасности. Храбрые жаждут войны из-за добычи, трусы мечтают, чтобы окончилось нестерпимое ожидание…

О, гордые куру! Какие проклятья бросил бы на их головы предок — достославный Бхарата, если б узнал об участи своего народа! — тихо воскликнул старый брахман.

Сановник торопливо кивнул. Как видно, ему не часто удавалось излить душу в расчете на полное понимание.

— Раньше люди были готовы отдать жизнь за право решать, как жить и во что верить, — продолжал ободренный хастинапурец, — кому служить и кого любить. Теперь низкие духом с разумом, помраченным неведением, считают, что главное — жить, собирая богатства, и совершенно не важно, за чей счет и какой ценой это дается.

Дожили до того, что кшатрии спрашивают друг друга, не «кому служишь», а «сколько за это платят?». Дурьодхана понял, почувствовал эти перемены, но не стал возражать. Он просто купил верность кшатриев. Теперь в угоду этим полулюдям осмеивают благородство и мягкосердечие. Теперь владыкам удобнее править, совращая кшатриев добычей и грабежами, брахманов — простотой получения подношений, женщин — тем, что продавать тело и ласки стало выгоднее, чем честно трудиться. И нет никакой надежды на исправление нравов. Дети примут заблуждения отцов, и скверна передастся через поколения, порождая трусов и подлецов.

Им-то и достанется горечь кармических плодов, — заметил брахман. — Неужели тот, чьим оком служит мудрость, отвратил от вас свой слух? Он слушает только Дурьодхану?

Он просто любит своего сына. Такое естественное да и высокое чувство, — с горечью ответил придворный, — кто может осудить за это? Как укоряли простецы членов нашей общины, что мы слишком суровы, и не любим людей, избегаем проявления человеческих чувств, замкнуты, обособлены от других. Теперь вот, пожалуйста! Чувство безусловной любви несет неумолимую гибель целому народу! Да и Дурьодхана стал ближе к народу. Пьет суру с командирами отрядов, распевает боевые песни, раздает золото друзьям и казнит врагов. Это так близко и понятно каждому.

Конечно, — кивнул брахман, — если бы Ду-рьодхана говорил со своими воинами языком дваждырожденного, я бы усомнился в его здравомыслии.

Сыновья Дхритараштры хорошо освоили способы управления этим миром. Почетом окружены те, кто умеет использовать законы с выгодой для себя. Помните, у Маркандеи: «Дхармой будут торговать, как мясом»? Кауравы щедро раздают неправедно нажитые богатства своим сторонникам, а потом пугают их тем, что Юдхиштхира, добившись власти, попытается восстановить справедливость. Для многих это означает конец богатства и вседозволенности. Так что, Сына Дхармы здесь не ждут.