Дваждырожденные
Шрифт:
Нас не ждут здесь, — просто сказал я, — они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.
Да, — ответил брахман, входя в комнату,— этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.
Я промолчал.Те, ради кого мы старались, сейчас были так далеко, что казались майей. А реальными были немигающие, прозрачные, как у коршуна,
— Для кого же мы стараемся? — спросил я брахмана. — Зачем нам вообще Хастинапур? Я не хочу помогать этим людям.
да, стала медленно жевать, полузакрыв глаза. Потом ее алые губы расплылись в улыбке.
— Язык щиплет! Может быть, ты все по-другому чувствуешь? — Она на мгновение задумалась, а потом снова улыбнулась, внутренне решившись, — А танцы мои тебе нравятся?
Я от всего сердца заверил ее, что танцы я люблю смотреть подолгу. Тогда Прийя быстро поднялась на ноги, поколдовала с застежками на одеждах, и тонкие ткани легко, как туман, опустились к ее ногам, а она встала на веранде передо мной совершенно обнаженная с высоко поднятой головой, заострившимися сосками грудей, подведенных карминовой краской. Легко зазвенели серебряные колокольчики на щиколотках, когда она, поднявшись на носки, запела какую-то легкомысленную песенку и закружилась, трепеща и вытягиваясь, как пламя свечи, на фоне одинокого кряжистого дерева и почти уже сокрытой тьмой стены двора.
Она танцевала, а я сидел, выпрямив спину, с широко открытыми глазами и, не торопясь, ел дольки манго. Солнечный, жгучий сок стягивал горло. Сердце билось сильно, но спокойно. Вид обнаженного тела не бросал меня в лапы необузданной страсти, как вид яркого цветка не вызывал желания обрывать лепестки. Наслаждаться уже не значило для меня обладать, удержать. Куда важнее было пережить, вместить, растворить свое сознание в происходящем. Тогда и этот дар Прийи останется со мной до конца жизни.
Мотылек любви порхал у распустившегося цветка моего сердца, но в сокровенной глубине на алтаре брахмы пламенел лишь один образ. Всполохи памяти вновь и вновь высвечивали бесконечное многообразие обликов невозмутимой апсары. Память о ней была соткана из запаха жасмина, звездных лучей и звона чистых ручьев. И хоть не под силу лучу моей брахмы вырваться из-под купола воли Кауравов, накрывшего Хастинапур, но в потаенной глубине сердца рдел огонек негасимой надежды на встречу.
Колокольчики на стройных тонких лодыжках танцовщицы звучали не переставая, уводя мысли от несбывшегося к теплому уюту тягучего мгновения. А потом, лежа с молодой женщиной на мягком покрывале, вдыхая густой от дыма благовоний воздух ее комнаты, я с горечью подумал, что без Латы я никогда не буду счастлив. Только она могла вместить меня целиком, только она была воплощением моих неясных, непроявленных стремлений. Мужчина не может быть один. Прийя дала мне необходимый смысл в повседневном круговороте дней. Нет, не заменила Лату, но апсара была за морем времени, а жить надо было здесь и сейчас. Хастинапур учил настороженности, ненависти, тайне и смирению бессилия. Прийя помогла постигнуть простоту самоотреченной любви и снисходительности.
Теперь, лежа в объятиях Прийи, я постигал уже не любовь, а нечто большее — взаимопроникновение мужского и женского начал, гармонию сопереживания.
Убаюканный собственными мыслями, я уснул и увидел прекрасную женщину с полной, округлой грудью и крутыми бедрами, плотной белой шеей и налитыми алыми губами. Сверкая страшной своей красотой, она вытянулась, обнаженная, на ложе, застланном пурпуром. Но увидев меня, встала, не стыдясь своей наготы, и поднесла мне почетное питье и воду для омовения ног. А я был таким усталым и измученным, что ни о чем не спрашивал и ничему не удивлялся, подчиняясь горячей заботливой силе, истекающей из ее круглых, крепких рук. «Вкуси блаженства со мной! — шептали тугие красные губы. — Не стоит хранить верность тем, кто, предав долг царя,
Я рванулся на поверхность и, открыв глаза, оказался в сияющей утренним светом комнате. Легкий ветерок колыхал занавеси на окнах. В воздухе стоял нежный запах благовоний. Рядом со мной спала, разметавшись во сне, прекрасная танцовщица. Спала или делала вид? Я помотал головой, стараясь отогнать майю сновидений. Огненная сила ушла из ножен моей плоти, залитая женской прохладной брахмой.
Нет, эта нежная девушка не имела никакого отношения к кошмару, который посетил меня во тьме. Я сам, только я виноват в том, что в дебрях моего разума гнездятся сомнения в Пандавах, подленький страх смерти, отступившие, но не уничтоженные звериные страсти. А я-то вчера смотрел на обнаженное тело Прийи и пыжился от гордости! Вот и получил. Сквозь размягченные доспехи брахмы проникла чужая дивная и страшная майя, сотканная невидимыми врагами. В изнеможении я откинулся обратно на мягкое покрывало и закрыл глаза, стараясь за прозрачным туманом сна обрести возможность начать день заново.
— Муни, милый, вставай.
Я с трудом открыл глаза и увидел склонившееся надо мной лицо
Прийи. Ее руки, как белый венок, покоились на моих плечах. Кожа пахла лотосом.
— Тебе пора совершать утреннее омовение и читать свои священные мантры.
Но ведь панциря больше нет, — возразил я.
А если есть неотвратимый дротик? Может быть, мы сможем узнать, как лишить Карну преимущества в бою.
Я поморщился:
— А как быть с дхармой дваждырожденного? Ты предлагаешь идти к убитому горем отцу, чтобы выпытывать секреты сына. Юдхиштхира не одоб рит такого поступка.
Митра нетерпеливо передернул плечами:
Зато Арджуна и Бхимасена одобрят.
Тогда почему никому из них не пришло до сих пор в голову устроить засаду на Дурьодхану, захватить в заложники жен Кауравов?
Но мы-то — другие! Новое время требует новых людей. Кроткого вождя не слушается войско, смиренному мужу изменяет жена. В Сокровенных сказаниях утверждается, что слово истины не может считаться важнее самой истины. Ложь допустима, если жизнь под угрозой, если кто-то пытается отобрать у тебя твое достояние. В переплетении кармических причин и следствий неправда может обернуться истиной, а истина — ложью, вспомни, — продолжал Митра, — в Сокровенных сказаниях есть легенда о брахмане, который дал обет всегда говорить правду. Однажды мимо него пробегали люди, спасающиеся от разбойников. «Укажи нам путь к спасению», — попросили они. Он направил их в густой лес. А потом пришли и сами разбойники и спросили его: «О достойный, какой дорогой побежали сейчас люди?» И брахман честно ответил: «Они побежали вон в тот лес». Разбойники настигли тех, кто от них спасался, и всех перебили. Тот брахман был на самом деле невеждой, не способным проникнуть в тонкости дхармы. Неужели ты не понимаешь, — горячо закончил Митра, — что лучше прибегнуть ко лжи ради спасения, чем допустить насилие.
Надо признаться, что он меня так до конца и не смог убедить. Ведь то, что кажется простым и понятным в мудрых притчах, в настоящей жизни может запутываться до невозможности. Малая ложь тянет за собой большую. Но в тот момент на весах качалась не моя судьба, а будущее всего рода Пандавов, жизнь Арджуны. И я согласился с доводами друга.
Митра засиял, как молодая луна, и начал поспешно собираться, приговаривая:
— Надо сказать Прийе, пусть отведет нас к нему. Возьмем подарки, он ведь не обычный ко лесничий воин… Поговорим по душам за чаркой, вспомним прошлое… Может, из этой затеи ниче го и не выйдет… Сходим, поговорим, а потом бу дем решать, открывать ли секреты Пандавам.