Две невесты Петра II
Шрифт:
Но теперь ему казалось, что за каждым словом указа о его ссылке он слышит голос Андрея Ивановича. И вновь Александр Данилович припоминал во всех подробностях слова монаршего указа, который повелевал: «Указали мы князя Меншикова послать в нижегородские деревни и велеть ему жить тамо безвыездно, и послать с ним офицера и капральство, солдат от гвардии, которым быть при нём».
Повторяя про себя этот выученный наизусть указ, Александр Данилович за каждым его оборотом уже отчётливо слышал вкрадчивый голос Остермана, видел хитрую усмешку и торжество победы над поверженным соперником в полуприкрытых бесцветных глазах.
И
Глава 12
Войдя утром в покои государя, князь Иван застал его грустным. Он стоял возле окна и что-то рисовал пальцем на запотевшем от ночной прохлады стекле.
Он не сразу обернулся к подошедшему князю Ивану, всё так же продолжая выводить на стекле замысловатые узоры.
— Батюшку всё же жаль, — не глядя на вошедшего, медленно проговорил государь.
— Жаль, — отозвался князь Иван, — неужто не жаль! А меня вашему величеству разве было не жаль, когда меня по воле батюшки разжаловали да от вас удалили? Хорошо ещё, в Сибирь не успели...
Молодой государь не дал ему договорить, бросился обнимать друга.
— Да, да, Ванюша, хорошо, что всё закончилось уже, и мы с тобой снова вместе, но, — погрустнев, добавил он, — как вспомню, что он свою рубаху разорвал, чтобы мне руку замотать, когда я её пилой поранил, так сердце и защемит.
— Его в том вина большая была: что ж это он необученному вьюноше пилу в руки сунул?
— Верно, верно, — оживился молодой государь, — забудем про него. Давай-ка, Иванушка, мы с тобой сейчас на охоту в Гатчину поскачем. Там, слышно, по полям да лесам зверья видимо-невидимо!
В то же самое время обеспокоенный князь Алексей Григорьевич, сидя напротив Остермана, говорил, сокрушённо качая головой:
— Видали, Андрей Иванович, как светлейший-то из столицы выезжал?
— Да, — коротко отвечал Остерман, по своей привычке не глядя на собеседника и едва заметно улыбаясь.
— Словно вельможа какой на прогулку собрался, а вовсе не опальный государев слуга в изгнание.
— А он и есть вельможа, — всё так же улыбаясь, произнёс Остерман.
— Как это? — удивился князь Алексей Григорьевич. — Он же в опале!
— В опале, — спокойно повторил Андрей Иванович, — но всё ещё вельможа, и очень значительный. Ведь его многие любят.
— Любят? — вновь удивился князь Алексей. — Да за что ж любить-то его?
— Есть за что, дорогой князь.
— За то, что неправедным путём богатства себе нахватал? За это, что ли?
— Нет, дорогой князь, богатство рождает не любовь, а зависть, а светлейшего любят за его прошлые большие заслуги в военных победах.
— Любят? — с иронией повторил князь Алексей Григорьевич. — «Любили» — хотел ты, наверно, сказать, Андрей Иванович.
— Нет, любят, — повторил Остерман. — Любят за его близость к государю Петру Великому, с которым и победы для России вместе добывал.
— Да-а, — протяжно согласился князь Алексей, — это верно, в военном
— Вот-вот, — медленно проговорил Остерман, — и я о том же толкую. Он хоть и в опале сейчас по указу государя, — тут он вновь тонко улыбнулся и помолчал, словно давая понять собеседнику, кому принадлежит заслуга свержения светлейшего, — но ещё очень, очень силён, — повторил он несколько раз задумчиво.
Ничего не понимающий князь Алексей Григорьевич вопросительно смотрел на Андрея Ивановича.
— Нам сейчас что важно? — прервав молчание, обратился Остерман к Долгорукому.
— И что же?
— Нам сейчас важно, — медленно и очень веско проговорил Остерман, — сейчас важно одно: удалить светлейшего князя из столицы вон. А там посмотрим, посмотрим, — протянул Андрей Иванович и умолк.
Он очнулся от сна в полной темноте покачивающейся повозки и несколько секунд никак не мог сообразить, где он находится и что с ним происходит. Услышав за стенкой кареты звяканье оружия караульных солдат, вспомнил всё случившееся, с тихим стоном отходя ото сна. Привалившись к углу кареты, он вновь закрыл глаза и углубился в свои мысли и переживания. Но цепкая его память никак не хотела вернуться к недавним событиям, ко всему тому, что случилось совсем недавно.
Откуда-то из затуманенного сознания выплыл недавний разговор со свояченицей Варварой Михайловной, которая в пылу ссоры назвала его трусом из-за того, что не обратился он за помощью к своим войскам, которые были ему подвластны и в которых он сам был уверен. Тогда в споре с Варварой Михайловной он не стал ей ничего объяснять, просто промолчал, но сказанное ею в запальчивости слово «трус» острой иглой застряло в его мозгу. И сейчас, перебирая события своей непростой жизни, покачивая головой, он произнёс почти вслух: «Нет, дорогая моя Варвара Михайловна, трусом-то я никогда не бывал».
Ему припомнились давние славные его молодые годы, годы бесконечных войн, где он рядом с другом-царём не струсил ни разу. Ни тогда, когда выводил войска из почти окружённого шведами Гродно, ни в самом жарком бою под Полтавой. «Полтава, Полтава», — повторил он несколько раз и видел себя молодым, здоровым, сильным, искренне привязанным к великому государю, любящим его.
Да что они знают о нём? Под словом «они» Александр Данилович подразумевал всех этих важных господ: Долгоруких, Голицыных, готовых на любую подлость ради своей выгоды. А он? Нет, он был не таков! Совсем не таким увидел себя Александр Данилович. Он увидел себя не опальным ссыльным, обременённым даже сейчас огромными богатствами, дворцами, имениями, а молодым, ловким, деятельным. Нет, не за прислужничество отличал его великий государь Пётр Алексеевич. Отличал он его за храбрость, смётку, ум. Разве поручил бы он ему написание «Артикула краткого для обучения солдат военному ремеслу», в котором предписывалось всем чинам от генерала до рядового изучать его правила, чтобы «совершенно ведать и оные исполнять и от объявленных вин остерегаться»? Это он, Меншиков, имел прямое касательство к повышению боевой выучки войска, что и тогда вызывало зависть у его врагов. Врагов? Их всегда было много. Это, в частности, и главнокомандующий русскими войсками в далёкой теперь уже Северной войне Огильви, который неоднократно безуспешно пытался поссорить его с государем. Только всё это было напрасно.