Две невесты Петра II
Шрифт:
Князь Иван, словно видя всё наяву, рассказал, как было составлено и написано ложное завещание Петра II, кто при том присутствовал, что говорил и делал каждый из бывших тогда в спальне князя Алексея.
Добыв такие сведения от почти безумного князя Ивана, Ушаков и Тишин, довольные своей работой, вышли из камеры.
Выходя последним, Тишин на пороге скорбного места обернулся к князю Ивану, свалившемуся на пол в мёртвом сне, и проговорил:
— Вот так-то лучше будет, лежи теперь, подыхай!
Получив донос о признании князя Ивана, в Петербурге ликовали.
— Наконец-то!
Этого было вполне достаточно, чтобы судебная машина, направляемая умелой рукой начальника тайной канцелярии Ушакова, завертелась.
Князя Ивана, всех его сестёр и братьев из Тобольска перевезли в Новгород. Туда же были доставлены из разных мест заточения братья князя Алексея Григорьевича, к счастью для него, умершего в Берёзове. Кроме Сергея Григорьевича и Ивана Григорьевича, в Новгород привезли и Василия Лукича, того самого Василия Лукича, что ездил в Митаву приглашать на российский престол курляндскую герцогиню Анну.
Все были обвинены в государственной измене, в умышленном повреждении здоровья государя. Как собственноручно дописала сама государыня, Долгорукие «всячески приводили его величество яко суще младого монарха под образом забав и увеселений отъезжать от Москвы в дальние и разные места, отлучая его величество от доброго и честного обхождения... И как прежде Меншиков, ещё будучи в своей великой силе, ненасытным своим властолюбием его величество племянника нашего, взяв в свои собственные руки, на дочери своей в супружество сговорил, так и он, князь Алексей, с сыном своим и братьями родными его императорское величество в таких младых летах, которые ещё к супружеству не приспели, Богу противным образом, противно предков наших обыкновению привели на сговор супружества ж дочери его, князь Алексеевой княжны Катерины». Указ государыни приговаривал всех участников минувших событий к различным наказаниям, в зависимости от участия в этих событиях.
Единственный человек, который мог за них заступиться, — барон Шафиров, тесть князя Сергея Григорьевича, — умер в марте 1739 года.
Перед смертью он обратился к милости и доброте государыни, доверяя ей судьбу своего зятя и внуков, но просьба эта, оказавшись в руках Остермана, была отложена им в дальнюю папку и попала на глаза государыни тогда, когда исправить уже ничего было нельзя.
Гнев государыни успокоился скоро: Артемий Петрович Волынский привёз ей из Москвы новую песню, до которых она была большая охотница.
А между тем судебное дело в Новгороде шло своим чередом. Помилован не был никто. Младшие братья князя Ивана Николай, Алексей и Александр были биты кнутом и сосланы в вечную каторгу на Камчатку и в Охотск. Сёстры князя Ивана Елена и Анна, а с ними и бывшая обручённая невеста Петра II княжна Екатерина были приговорены к вечному заключению в разные монастыри.
Главными виновниками были признаны братья князья Иван и Сергей Григорьевичи, к ним же присоединили
Особо злая казнь ожидала молодого князя Ивана — некогда фаворита усопшего государя, любимца и баловня судьбы. Ему уготована была участь окончить свою жизнь на колесе.
Ещё до вынесения страшного приговора все четверо осуждённых помещались в одиночных узких, тёмных камерах. Не проходило дня без жестоких пыток, хотя ничего другого к тому, что уже было известно, никто из осуждённых добавить не мог. Но тёмная душа Ушакова, в чьём ведении находились наказуемые, не могла успокоиться и требовала всё новых и новых мучений несчастных.
Молодость и прошлое здоровье не давали князю Ивану умереть в пыточной камере, как он молил о том Бога. Бывало, после самых страшных пыток он впадал в беспамятство и, придя в себя, отчаивался оттого, что это был всего лишь обморок.
Однажды, очнувшись после жестоких истязаний, князь Иван неожиданно увидел склонённое над ним лицо. Глаза незнакомца смотрели участливо, даже с жалостью, что ещё более напугало князя Ивана. Но вдруг что-то знакомое показалось ему в этом бородатом лице, в этих небольших, но ясных глазах. Напрягая память, он неотрывно всматривался в него и неожиданно вспомнил. Вспомнил разом, словно всё было лишь вчера. Он рывком, несмотря на боль, сел, разглядывая пришельца.
— Фёдор? Близнец? Лекарь? — радуясь его появлению, тихо проговорил князь Иван, еле открывая изуродованный рот.
— Он, он самый. Признали? Значит, не больно я с той поры переменился.
— Здесь-то ты как? Откуда? Зачем? — спешил узнать князь Иван старого знакомца, и слабый луч надежды вдруг забрезжил где-то далеко-далеко.
— Здесь-то? — медленно произнёс тот. — Да чтоб тебя маленько подправить.
— Меня? Зачем? — удивился князь Иван. — Разве не всё одно — на плаху идти самому или из-за немощи понесут туда? — с горечью добавил он.
— Не говори, не говори так, князь. А Бог? Или ты забыл о нём?
— Нет, лекарь, нет. Только люди сейчас стали сильнее его.
— Не говори так, не говори, грех это великий — так думать.
— Чем же он поможет мне здесь?
— Он всегда поможет, — убеждённо ответил Фёдор, — ты лишь верь в него. Ежели он не смягчит сердца судей твоих, то даст тебе силу страдания свои превозмочь.
Несколько минут они молчали.
— А теперь дай-ка я погляжу на твои раны да подправлю маленько вот этим. — Фёдор вытащил из-за пазухи какую-то склянку с тёмно-жёлтой жидкостью. — Облегчу страдания твои.
Он помог князю Ивану повернуться на бок, поднял рубаху и ужаснулся при виде искромсанного тела. Потом принялся осторожно, бережно смазывать раны князя принесённой жидкостью. От неё исходил какой-то приятный запах, не то крепкого вина, не то какого-то растения.
— Вот и хорошо, вот и молодец, — приговаривал Фёдор, переворачивая князя Ивана на другой бок и смазывая там раны.
Окончив своё лечение, он опустил на спину князя задранную рубаху, и она — странное дело — не потревожила кровоточащих ран. Полежав немного на животе, князь Иван, сам себе удивляясь, перевернулся, сел и улыбнулся своему врачевателю.