"Две жизни" (ч.II, т.1-2)
Шрифт:
Это пока всё, что я могу тебе сказать. Далее Али будет сноситься непосредственно с тобой и Флорентийцем. Он решил подойти очень близко к этому делу и будет уделять тебе столько времени и забот, сколько тебе потребуется. Что же касается выбора места и времени, когда ты сможешь принять людей, о которых я и Сенжер тебя просили, это уже дело твоё и твоего помощника Флорентийца. Помни, друг, что именно ты должен стать главою нового дела и взять на себя всю ответственность.
Сэр Уоми подал Николаю два объёмистых письма с крупным, чётким почерком, в котором он тотчас же узнал дорогой ему почерк Али, и два больших пакета,
— Теперь, друг Дория, речь пойдёт о тебе, — сказал князь Сенжер. — Твоё бескорыстие и деятельная энергия всё последнее время убедили нас, что для тебя настало время действовать более масштабно. Тебе даётся поручение. Оставаясь подле Ананды, ты должна выполнить самостоятельно несколько дел в борьбе с Браццано и его подручными. Не имея понятия о том, чьё имя скрыто под псевдонимом Бенедикт, Браццано решил, что здесь не потребуются большие силы, и прислал тех, кто мог обольстить пасторшу и Дженни. Зная хорошо леди-мать, Браццано выведал у неё всё, что ему нужно было знать о её дочерях. Но расчёт был сделан им легкомысленно, в чём убедились все, кого он сюда прислал.
Мы уедем лишь после того, как проводим в дорогу Флорентийца и всех, кого он решит взять с собой. Ты же останешься с Анандой здесь, и на твоём попечении будет пасторша. Я знаю, как трудна тебе эта ноша: колебания и вечный страх пасторши будут всё время мешать тебе и нарушать в тебе самой устойчивость и гармонию. Но, видишь ли, нет такого места во Вселенной, где мог бы уединиться человек, желающий жить для общего блага. Нельзя нигде спрятаться от суеты и людских страстей. Нельзя искать покой и мир для себя в какой-то внешней отъединённости от всех и тишине. Но должно и можно стойко стоять среди житейских бурь; можно ясно видеть везде и в каждом единственную силу — Жизнь, и тогда гармония твоя не разрушится.
Этого человек достигает, когда интересы его поднялись выше его собственной личности, когда он сливает каждый свой вдох с жизнью Вселенной.
Закаляйся подле пасторши; своею скорбью, суетой, слезами и постоянным качанием маятника вверх и вниз она стоит целой толпы. Не думай о том, как мелки или ужасны её переживания; заботься только о том, чтобы научиться быть такой стойкой, что она утихала бы подле тебя.
Ласковость, какая-то особенная величавая вежливость v сходили от Сенжера. Он посмотрел на Дорию, ещё раз ей улыбнулся и продолжал:
— Теперь, когда ты, друг, по опыту поняла, какой тяжестью ложится нарушенный учеником обет на его водителя, ты останешься подле Ананды, чтобы стать для него тем верным помощником, на которого он сможет положиться как на точного и немедленного исполнителя его указаний. Будь мужественна до конца. Ты вовсе не должна быть неотлучно при Ананде. Ученик больше всего помогает Учителю не тогда, когда живёт и действует подле него, в непосредственном общении и физической близости. Но когда созрел для полного самообладания и может быть послан один в гущу людей, в пучину их страстей и скорбей. И в эти периоды разлуки с Анандой ты, не обладающая ни сверхсознательным слухом, ни зрением, всегда будешь иметь весть от своего Учителя, весть точную, переданную непосредственно от него.
Ты смотришь удивлённо, и всё твоё существо выражает один вопрос: "Как?" Более чем просто. Нужно — и муравей гонцом будет. Никогда не обращай внимание на то, кто
Первая из задач твоего самовоспитания сейчас — гнать от себя тоску, иногда тебя посещающую. Гони её, но не от мысли, что в ней нет творчества, что каждый, кто с тобой в этот час встретился, неизбежно поглотил частицу волнения и подавленности из окружающей тебя атмосферы. Гони тоску любя, понимая, какая огромная сила льётся из тебя, если в чаше сердца твоего не застряло ни единой соринки людской скорби — ты вылила всё в чашу Ананды.
Только тогда, когда в твоём сердце мир и тишина, ты можешь вложить всё собранное тобою за день человеческое горе в чашу Учителя. Только в этом случае твой огонь Вечного не зачадит, не мигнёт, заваленный человеческими страстями. Не мигнёт, но соприкоснётся с пламенем Ананды, и доброта его освежит страдающих и пошлет им помощь.
Вбирая в себя мутную волну земного дня, иди в подлинной простоте и покое. Старайся не поддаваться предрассудку сострадания, требующего сочувственных слёз, поцелуев, объятий. Но живи, истинно сострадая, то есть стой в мужестве и бесстрашии и неси огонь сердца так легко и просто, как идёт всякий, знающий о жизни вечной и её движении. Тогда поклон твой огню встречного будет непрерывным током в тебе труда Ананды.
Обняв Дорию, князь Сенжер увёл её в свои комнаты. Ананда вышел с Николаем, чтобы переговорить с Алисой о вечерней музыке. Лорд Бенедикт и сэр Уоми вызвали к себе Сандру и Амедея.
Глава 18
Наконец-то дождалась Лиза того мгновения, когда можно было уединиться в своей комнате под предлогом отдохнуть и поупражняться на скрипке. Весь день графиня волновалась, спорила с мужем и дочерью по всяким пустякам, касающимся завтрашней свадьбы. Лиза непременно хотела венчаться в платье, подаренном ей Флорентийцем, отвергая вечную фату и флёрдоранж.
Граф, убедившись, что отпраздновать свадьбу дочери с шумом и блеском не удастся, склонился к простоте и соглашался во всём с Лизой. Но мать, для которой во всём поведении Лизы было так много неожиданного и непонятного, расстраивалась, повторяя без конца: "Всё не по-людски", и требовала, чтобы был соблюдён внешний декорум. Для чего же потратили тысячу рублей на подвенечное платье? Для чего везли сюда драгоценное кружево и фату прабабушки? Видя, что каждую минуту может разразиться сцена и угадывая её внутреннюю причину, Лиза улыбнулась матери, говоря:
— Меньше всего, мама-подруга, я хотела бы огорчить тебя в последний день нашей совместной жизни. Если тебе будет приятно видеть меня снежным комом, — я рада им быть эти несколько часов моего венчания.
Успокоив родителей, она ушла к себе, сказав, что сегодня-то уж наденет платье лорда Бенедикта, которое полюбилось ей особенно. Спорить на этот счёт — по тону Лизы мать поняла — было бесполезно. Оставшуюся в одиночестве графиню снова стали одолевать тысячи вопросов, которые сводились к одной мысли: как же она воспитала дочь, если могло случиться то, что теперь произошло? Чья здесь вина? Насколько глубока её собственная вина? И вина ли это, если она загладится так скоро, уже завтра, церковью?