"Две жизни" (ч.II, т.1-2)
Шрифт:
Перепуганная сверхъестественным явлением, забыв, что у неё есть мать, забыв всё, Дженни бросилась нагая из зала к себе в комнату, едва не сбив с трудом посторонившуюся пасторшу, и вскочила в постель.
"Это ко мне явилась ведьма старости, чтобы я не зевала и не пропускала даром дней. Ну уж нет! Могла и не являться. Ни одного дня без наслаждений не проведу", — думала Дженни. постепенно успокаиваясь. Утомлённая долгим танцем, она стала засыпать, а между тем начинался новый день, когда мисс Дженни Уодсворд было суждено закончить своё существование и вступить в жизнь синьоре Седелани.
Долго стояла так пасторша на одном месте. Ей казалось, что теперь свершилось самое страшное и непоправимое из всех несчастий её жизни. Дженни — сумасшедшая! Её гордость, её жизнь, её будущее — Дженни — безумная!
"О Браццано, Браццано! Ты соблазнил меня и бросил. Ты велел мне немедленно выйти за Эндрю замуж, скрыв от него свою беременность. Я послушалась, всё исполнила так ловко, а ты меня обманул. Обещал вернуться и не вернулся. Обещал помочь в самое трудное время, — где же твоя помощь?"
В этих терзаниях провела пасторша остаток ночи и всё раннее утро, забыв сказать прислуге, чтобы убрали ещё чадившие свечи.
Когда горничная вошла утром убирать зал, она была так поражена оплывшими свечами и закапанным полом, что немедленно отправилась к пасторше с докладом. К её большому удивлению, пасторша не обратила никакого внимания на её слова, только досадливо махнула рукой и велела позвать дворника, всё убрать и поставить новые свечи. Сама она, совершенно разбитая и духовно и телесно, лежала, как мёртвая, на своей кушетке, ожидая смертного приговора: звуков из комнаты Дженни.
Но там всё было безмятежно спокойно. Часы шли, а из комнаты дочери всё так же не доносилось ни звука, и волнение пасторши достигло предела. Вот раздался стук в наружную дверь, это посыльный принёс Дженни обязательный подарок: утренний букет цветов от жениха, сегодня особенно роскошный, и два письма, одно Дженни, второе матери. Передав горничной цветы и письмо, пасторша послала её будить Дженни, а сама, не смея войти, спряталась за дверью, чтобы всё видеть и слышать.
— Кто тут? — в ответ на стук раздался сонный голос Дженни. Узнав, что ей письмо и цветы, Дженни лениво поднялась с постели и впустила горничную. Взяв у неё букет, она бросила его на пол и сказала девушке: — Принесите скорее вина, в горле пересохло. Услыхав, чего требует дочь, пасторша опечалилась ещё больше. Всё подтверждало ненормальность Дженни. Вернувшись в свою комнату, пасторша села в кресло и стала читать письмо. Взглянув прежде всего на подпись, она увидела, что оно было от Бонды. Ещё вчера она была бы рада его получить. Но последняя ночь унесла всю её энергию и жизнерадостность. Она равнодушно держала письмо, не читая его, и всё прислушивалась, чем ещё одарит её жизнь. Той пасторши, бодрой, свежей женщины, которая несколько месяцев назад стояла в зале, представляя лорду Бенедикту своих дочерей и соперничая с ними в красоте, и в помине не было. Одна только ночь проложила мрачные и глубокие морщины на её лице, посеребрила волосы, сморщила кожу на шее. Не пасторша, а жалкая тень её, болезненно жёлтая, с распухшими красными глазами, сидела в кресле.
— Мама, что с вами? Почему вы сидите неодетая? — вдруг услышала пасторша и увидела Дженни в роскошном халате своего жениха. Лицо её было очень бледно, глаза тусклы, вся она была вялая и заторможенная. Положительно, это была какая-то новая, незнакомая матери Дженни. Прежняя Дженни говорила повышенным тоном, в движениях её сквозили энергия и темперамент. У Дженни сегодняшней вид был утомлённый, ко всему она была равнодушна, медленно тянула слова, словно подтверждая ночные мысли пасторши о том, что всё великолепие мира уже не заинтересует её. Пасторша хотела узнать, помнит ли Дженни о том, что делала ночью, и знает ли она, что мать видела её у зеркала, но спросить боялась.
— Я что-то
— От синьора Бонды, но я ещё не успела его прочесть. — Ну, читайте. Я тоже ещё не успела прочесть своего. Надеюсь, что сегодня хоть до регистрации я не увижу ваших протеже.
— Дженничка, деточка, неужели тебе не нравится твой жених? Ведь он такой красавец! И ведь ты ещё свободна, ты можешь отложить свадьбу, можешь и забрать своё слово назад.
— Ха-ха-ха! Вот как вы теперь запели! То вздохнуть было невозможно без ваших наставлений по поводу того, как привлечь и не упустить Армандо, а теперь заговорили об освобождении. Поздно, мамаша. Когда дочке нацепили ошейник, — не стоит прельщать её свободой. Сами толкали в ловушку, а теперь желаете умыть ручки в чистой воде и соблюсти невинность. Эх вы! Хоть бы теперь проявили каплю любви к ребёнку, любви, которой хвастались и прикрывались всю жизнь.
Все эти ужасные слова Дженни говорила вялым тоном, точно автоматически двигающая губами безжизненная кукла, и от того они казались пасторше ещё страшнее. Дженни тяжело встала с кушетки, перешла в зал, где и осталась, велев подать себе туда завтрак. Пасторша, вдвойне убитая и видом Дженни, и её словами, сидела, чутко прислушиваясь, что происходит в зале. Но там ничего особенного не происходило, кроме того, что Дженни велела настежь открыть окна. Пасторша стала читать письмо Бонды.
"Милейшая и любезнейшая леди Катарина! Наш общий друг, князь да-Браццано, напоминает Вам о клятве Вашей юности, данной Вами ему на веки вечные. Вы клялись на его драгоценном чёрном бриллианте быть ему верной и послушной во всём, покоряться всем его приказаниям. До смерти Вашего мужа он предоставлял Вам жить, как Вам хотелось. Теперь он требует: оставьте Вашу старшую дочь в покое, у неё будут руководители, которые дополнят её воспитание. Вы сами отлично знаете, кто отец этой Вашей дочери, и если не подчинитесь тем требованиям, что ставит Вам через меня да-Браццано, обе Ваши дочери узнают истину. Вторую Вашу дочь, единственное дитя пастора. Браццано требует в жёны для Анри Дордье. Не входя в обсуждение того, как могло случиться, что Вы выпустили младшую дочь из рук, Браццано дал нам задачу привезти её к нему в Константинополь. По задуманному нами плану из судебной конторы мы увезём её, если понадобится, силой, для чего у нас уже есть люди. Ваша же роль в этом деле должна заключаться в том, чтобы ожерелье, которое я передам Вам сегодня. Вы накинули ей на шею, когда будете её обнимать, до начала слушания дела. Остальное предоставьте нам. Помните только: одной рукой, на которую я Вам надену браслет Браццано, крепко обнимите девочку, а второй, как бы гладя головку, накиньте ожерелье. Я привезу Вам лекарство, чтобы Вы завтра были совсем здоровой. А сегодня оставайтесь дома, свадебная церемония будет скромной и короткой и всё обойдётся без Вас. Я и жених будем у Вас к четырём часам. С почтением Тибальдо Бонда".
Ужас пасторши перешёл в какой-то духовный и физический паралич. Уныние, которое владело ею всё утро, страх, отчаяние и страшное разочарование в человеке, о котором она сохраняла какие-то иллюзии юности, разбили её совершенно. Это страшное письмо, которое вчера она старалась бы сжечь, сегодня оставляло её равнодушной. Не всё ли равно, как сейчас будут думать о ней? Ведь Дженни безумна, она даже не поймёт того, о чём говорится в письме. А у неё отнимают единственную ниточку к теплу жизни, Дженни, пусть даже безумную.
Сколько прошло времени, пасторша не знала. Не знала она и того, что Дженни снова выкурила тоненькую папироску и совершенно ожила, точно переродилась. Пасторша поразилась, когда Дженни вошла к ней в ярко-зелёном платье, с румянцем на щеках, с блестящими глазами, мурлыкая какую-то песенку. Дженни не была музыкальна, песенка звучала фальшиво. Но не это поразило пасторшу, а выражение лица дочери, в ней снова было что-то от той вакханки, которую она видела ночью. Пасторша подобрала письмо и закрыла лицо рукой, точно боясь опять увидеть ночной танец дочери.