Две жизни одна Россия
Шрифт:
— Наша жизнь так скучна и однообразна, что некоторые стараются сделать ее интересной с помощью наркотиков. Они не просто имитируют западную моду, но думают придать своей жизни какой-то смысл.
Когда мы коснулись войны в Афганистане, стало ясно, что Миша придерживается ортодоксальных взглядов. Он изложил нам партийную линию: афганское правительство попросило нас о помощи. Наша армия очень сильна, и это определяет все. Мы победим в Афганистане. Мы подавим повстанцев. Наши люди настроены очень патриотично, и мы верим в свое правительство.
Несмотря на его безоговорочную поддержку официальной советской позиции, в Мише было что-то очень
Миша встал, чтобы уйти, и мы с Джимом договорились встретиться с ним и его друзьями на следующий день, чтобы познакомиться с городом. Позже, когда мы возвращались в свои номера, мы задавали друг другу один и тот же вопрос: кэгэбэшник ли Миша? Мы были уверены, что наш приезд и пребывание во Фрунзе были замечены.
Наверняка КГБ будет пытаться выяснить цель нашего визита. Но наше шестое чувство говорило нам, что Миша не подсадка. Агенты КГБ обычно очень словоохотливы и самоуверенны, а Миша казался наивным и немного неуверенным в себе. Он совсем не принадлежал к этому типу.
Во время нашего трехдневного пребывания во Фрунзе мы виделись с Мишей и его друзьями несколько раз. Хорошие гиды, они рассказали нам, что Фрунзе был когда-то отдаленным имперским форпостом России и назывался Пишпек. Его переименовали во Фрунзе в честь командира Красной Армии, родившегося в этих местах, который сменил Троцкого на посту министра обороны в 1925 году. Главную улицу города, обсаженную по обеим сторонам деревьями, жители называют Бродвеем. Когда мы прощались, Миша дал мне номер своего телефона и адрес и попросил найти его, если я еще когда-нибудь окажусь во Фрунзе.
После нашего визита в Киргизию Миша исчез с моего горизонта надолго. Однако спустя два года он удивил меня своим звонком. Он приехал в Москву, как он сказал, в надежде поступить в столичный университет. Мы пригласили его на обед. К счастью, благодаря какому-то бюрократическому просчету, мы жили не в дипломатическом гетто — одном из мрачных кварталов, населенных только иностранцами и охраняемом полицией. Так что наши советские друзья могли посещать нас более или менее свободно.
Миша уже не был тем эмоциональным юношей, которого Джим и я встретили два года назад. Казалось, он чувствует себя немного не в своей тарелке, как будто не уверен в моем продолжающемся интересе к нему. Он преподнес Руфи киргизскую шляпу и настоял на том, чтобы снять ботинки, не желая испачкать наши ковры на полу. За столом он рассказал, что работает в Институте автоматики во Фрунзе. Работа его не секретна и связана с шахтным оборудованием. Он сказал, что закончил университет в июне 1983 году и прослужил в армии три месяца как лейтенант запаса.
— Я очень хотел поступить в Московский университет, чтобы продолжить занятия филологией, — сказал он, — но мне сказали, чтобы я устраивался на работу. Боюсь, меня могут призвать и послать в Афганистан. А мне очень не хочется этого.
Миша только немного поковырял пиццу с перцем, которой мы его угостили, и почти ничего не ел. Он казался испуганным и робким. Это меня не удивило. Мы часто наблюдали такое поведение у русских приятелей Калеба. Наша квартира
Когда наш разговор вернулся к Афганистану, Миша помрачнел.
— Во Фрунзе каждую неделю оттуда прибывают гробы, часто по субботам, — сказал он. — Есть специальные военные кладбища, где хоронят молодых людей.
Он замолчал. Потом, волнуясь, рассказал, что недавно присутствовал на похоронах своего школьного товарища.
— Это было ужасно. Ему было только двадцать два года, остались жена и маленький ребенок. Он был в Афганистане всего одну неделю. Совсем неопытный, его застрелили из засады.
Миша вышел в прихожую, где он оставил свой портфель и, молча открыв его, достал дешевый голубого цвета альбом для фотографий. Я заинтересовался тем, что в нем было. Простая книжечка для наклеивания вырезок, сделанная солдатами-афганцами, в которой были стихи и черно-белые фотографии необстрелянных советских солдат, позирующих с противотанковыми ружьями и на фоне бронетранспортеров. Обычные русские парни, у родителей которых не было достаточно связей, чтобы освободить своих детей от службы в армии. Я знал о некоторых семьях в Москве, которые собирали с помощью родных и друзей по 800 рублей (около 1100 долларов) для взятки военному врачу, чтобы тот признал их сына негодным к службе в армии.
Но более интересными, чем фотографии, были стихи. Сначала они были забавны, позже в них появилась печальная нотка, которая звучала все отчетливее. В них была тоска по девушке, по дому, скорбь по погибшим в боях товарищам. Я подумал, что эти стихи можно было бы опубликовать, как часть статьи в журнале. Что лучше могло бы проиллюстрировать схожесть Афганистана с Вьетнамом, чем эти простые строки, написанные молодыми советскими солдатами? Но материал в журнале должен быть проиллюстрирован, а качество этих фотографий было очень низким; их вряд ли бы принял отдел иллюстрации журнала.
Пока я вез Мишу по заснеженным улицам до его гостиницы, мне пришла в голову мысль, что если бы он смог достать фотографии лучшего качества, такая статья могла бы получиться. Я спросил, сможет ли он достать несколько хороших снимков могил солдат, погибших в Афганистане. Например, фото могилы его друга. Миша кивнул.
— Я посмотрю, что можно будет сделать.
При расставании я предостерег: — Будь осторожен. Не делай ничего, что могло бы доставить тебе неприятности.
На обратном пути меня не оставляло беспокойство за Мишу. Советские люди иногда стремятся угодить иностранцам — или по дружбе, или в надежде получить заграничные товары — и рискуют, не отдавая себе полностью отчета, что одно такое подозрительное действие может иметь тяжелые последствия для них. Немного я беспокоился и за себя. Одно дело принимать информацию, переданную мне советскими гражданами, другое — что более рисковано — склонять их к содействию и помощи. И снова меня мучил вопрос, работает ли Миша на КГБ. Был ли он послан на встречу со мной? Может быть именно поэтому он так волновался. Нет, это невозможно. Его душевная боль была подлинной: война в Афганистане глубоко тревожила его. Я был уверен, что он встретился со мной по собственной инициативе.