Две жизни одна Россия
Шрифт:
— Все соглашения будут соблюдаться, — спокойно ответил полковник.
Я почувствовал, что мной овладевает страх. Я лихорадочно рылся в памяти, пытаясь припомнить свои права. Что я должен делать? Как вести себя в такой ситуации? В отличие от дипломатов, американские журналисты, едущие в Москву, не получают инструкций по безопасности, кроме общих советов своих предшественников, продиктованных опытом. Долгие годы корреспонденты считали, что выдворение из страны является тягчайшим наказанием, которое может выпасть на их долю. Меня же, наверное, ждет худшая судьба.
Я явно попал в очень тяжелое положение, несмотря на мои старания все эти годы придерживаться
Размышляя над своим положением, я понимал, что мне не избежать длительных допросов в КГБ. Я попытался выудить из памяти некоторые рекомендации относительно поведения на допросах, которые давал советский дисс» дент Владимир Альбрехт в распространявшейся нелегально брошюре. Исследование Альбрехта, основанное на советском законодательстве и здравом смысле, было признано антисоветским, потому что оно усиливало позицию обвиняемого. В благодарность за свою работу автор получил тяжелый приговор. Насколько я помнил, сове Альбрехта заключался в том, чтобы отвечать на вопросы, относящиеся только к настоящему делу, не комментировать слова и действия третьих лиц и не опровергать неопровержимое. Это были хорошие советы, и я постараюсь им следовать.
— Итак, — прервал молчание Сергадеев, и начал допрос, который продолжался тридцать часов в течение следующих тринадцати дней. Его неразговорчивый переводчик сидел с ним рядом.
— Я бы хотел проинформировать Вас о Ваших правах. Вы имеете право на защиту после предварительного следствия. Вы можете делать записи, Вы можете даже использовать магнитофон. Вы можете представлять письменные показания и объяснения. Ваши интимные семейные отношения и связи не имеют никакого отношения к настоящему делу.
Из этого я сделал вывод, что у КГБ не было ничего, что можно было бы использовать против меня из подслушанных моих ночных разговоров с Руфью через микрофоны, установленные близ нашей постели.
Полковник обогнул стол, подошел и вручил мне экземпляр уголовно-процессуального кодекса. Он предложил, чтобы я сел за маленький столик в конце комнаты и ознакомился с этим кодексом. Но я был слишком взволнован и не мог сосредоточиться. Просить ручку и бумагу не имело смысла, так как я не имел представления, что следует выписать. Я чувствовал полную беспомощность. Прострелив мне грудь, КГБ предлагал мне в помощь пластырь. О подлинной цели предложения полковника ознакомить меня с юридическими установлениями я узнал намного позже, когда выяснил, что он опустил самое важное мое право по Республиканскому процессуальному кодексу — право не отвечать на вопросы (статья 46) и право воздерживаться от подписания любых документов (статья 142).
— А теперь, — начал полковник Сергадеев, — расскажите о Ваших отношениях с Мишей. Должен поставить
Вас в известность,
Эти слова поставили меня в весьма трудное положение: я должен был сейчас же принять решение о своем поведении во время следствия. Я вспомнил, что и Тоут и Смейл отвечали на вопросы и подписывали заявления, и я не мог вспомнить ни об одном американце в подобной ситуации, кто бы отказался идти навстречу следствию, по крайней мере, в начале. Я не очень хорошо умею лгать, для меня всегда легче говорить правду. Как журналист, я никогда не писал о судах, и у меня нет юридической подготовки. Я никогда не служил в армии и не получал инструкций относительно того, как сопротивляться, если меня захватит враг. Помочь мне сможет только здравый смысл. Мне казалось, что отказ отвечать на вопросы Сергадеева будет означать, что я стараюсь что-то скрыть от следствия. Я также чувствовал, что если мои показания покажутся заслуживающими доверия с самого начала, мне впоследствии будет легче вводить в заблуждение следователя случае необходимости защитить друзей.
Итак, допрос начался с изложения истории моего знакомства с Мишей в гостинице во Фрунзе, где мы были с Джимом Галлахером. Сергадеев хотел узнать о Мише все, начиная с его фамилии и отчества. Малейшая деталь наших встреч казалась для него важной: когда Миша приехал в Москву, как он встречался со мной, где ми виделись, что делали, о чем говорили. Я чувствовал себя все хуже и хуже; каждый вопрос имел целью представить наши отношения подозрительными. И хотя арест был явной инсценировкой, меня мучил вопрос, пытается ли Миша защитить меня?
После двухчасового сидения на жестком стуле я попросил у полковника разрешения выйти в туалет.
— Конечно, — ответил он. — Я вызову конвойного, и он проводит Вас.
Через несколько минут офицер КГБ в форме цвета хаки привел меня, с руками за спиной, в туалетную комнату в конце коридора. Это было маленькое помещение, примерно два с половиной метра, в котором находились собственно туалет и умывальник, отделенные друг от друга перегородкой. В отличие от большинства таких комнат в Советском Союзе, эта была безукоризненно чистой, правда в стенке недоставало нескольких кафельных плиток.
Мой часовой был молодой человек примерно моего роста, с коротко остриженными волосами. Мы вошли в комнату вместе. С детства я страдал вялостью функции мочевого пузыря и сейчас никак не мог облегчиться. Испытывая большую неловкость, я объяснил конвойному, что его присутствие очень меня стесняет. Он отошел в угол, где я его не видел.
— Не беспокойтесь, — сказал он вполне дружелюбно. — Вы просто испуганы. Это пройдет, и все будет в порядке. — Он был прав. Через несколько минут мы уже направились обратно в комнату 215.
Полковник дал мне стакан воды и продолжали допрос. Где жил Миша во Фрунзе? Кто присоединился к нему, когда мы обедали? О чем мы говорили? Чем я больше всего интересовался? Я объяснил ему, что Миша повез нас показывать город на следующее утро после нашей встречи, что он познакомил нас со своими друзьями за обедом в тот вечер, и что мы говорили о проблеме наркомании среди советских студентов университета, о Китае и о непопулярной войне в Афганистане.
В пять часов дня, после нескольких часов утомительного допроса Сергадеев сказал: