Две жизни одна Россия
Шрифт:
Сейчас он ехал к себе домой.
Николай то и дело оборачивался с облучка, смотрел, едет ли за ними его дед Макаров. Старый казак сопровождал их верхом на коне до Минусинска, где семейная повозка должна была пересечь реку и продолжить свой трехтысячеверстный путь до берегов Волги. Старая овчарка трусила за ними, понимая, что все равно ее не возьмут с собой.
Фролов чувствовал, что там, внутри крытой повозки, Евдокия и дети — Петя, Надя и Федя — горько плачут: ведь они навсегда покидают места своего беспечного детства и юности. Надежда называла потом это время "золотой юностью". Федя Фаленберг
Несмотря на слезы, которые вызвало его решение, Фролов был убежден, что поступает совершенно правильно. Евдокия не была в этом так уверена. "Чего скрывать, — признавалась она потом детям, — я бы не поступила так, но "Душа" настаивал".
Она понимала, что больше никогда не увидит родителей. Однако Фролов считал, что Сибирь не самое лучшее место для их детей. Они становились старше, и он беспокоился об их образовании, особенно для мальчиков. Он желал, чтобы они продолжили семейные традиции, которые были на нем прерваны, и сделались военными. То что он называл своей "ошибкой юности", не должно было отразиться на детях, на их будущем.
С 1854 года он начал посылать просьбы генерал-губернатору Сибири разрешить его детям учиться в Иркутске. Он также писал матери в Керчь, чтобы та обратилась с подобной просьбой к наследнику престола.
В феврале 1855-го на неоднократные просьбы Фролова пришел внезапный ответ. К этому времени царь Николай скоропостижно скончался, и трон перешел к Александру, который еще мальчиком видел, как его отец расправился с участниками декабрьского восстания. В качестве примирительного жеста Александр II решил объявить амнистию оставшимся в живых декабристам: их насчитывалось еще около тридцати пяти (из ста двадцати одного).
Прощение, однако, не было полным: им разрешалось вернуться в Россию, но не в Москву и не в Санкт-Петербург. И снова, где бы они ни поселились, они должны были оставаться под полицейским надзором.
Амнистия воодушевила Фролова главным образом из-за возможности дать свободное образование детям. Он так спешил уехать, что не стал ждать возможности получить лучшую цену за землю и за хозяйство, которое они с Евдокией создали за эти годы: дом, дополнительные постройки, мельница, стадо из сорока пяти коров, лошади, утки, гуси…
Фролову было уже пятьдесят три года. В третий раз в жизни он отправлялся в долгий и опасный путь, не зная, доберется ли до цели и что ждет в конце пути. Конечно, человек, правивший сейчас упряжкой из пяти коней, мог себя чувствовать более уверенно, чем тот юный несчастный подпоручик, которого привезли в Читу в 1827 году, или ссыльный, брошенный на эту землю спустя десять лет. Но Фролова беспокоила участь всей его большой семьи: мать ослепла и все время болела, одна сестра овдовела, другая так и не вышла замуж; у него самого было трое детей…
Повалил такой сильный снег, что дорога стала совсем не видна. Глядя в белое, мутное пространство перед собой, Фролов осенил себя крестом. Если он одолел все прежние дороги, то одолеет и эту.
Фролов яростно настегивал
Фролов считал, что выработал хороший план действий и должен ему следовать. Хотя дом и все остальное продавались в спешке, подготовку к путешествию он начал заблаговременно, тщательно и обстоятельно продумывал все мелочи — как и поступал обычно. Сразу после объявления амнистии он стал мастерить крытый возок для всей семьи, где был учтен и использован каждый вершок пространства. Помещение для пассажиров с маленькими окошками по обеим сторонам напоминало корабельную каюту. Сиденья, обтянутые кожей и блестевшие медными головками гвоздей, на ночь раздвигались и превращались в спальные места. Посередине стоял стол, за которым
могла уместиться вся семья. А на крюках висели горшки, сковородки, даже куклы.
"Это зимнее путешествие, — говорила потом дочь Надежда, которой было в ту пору девять лет, — утомило меня безмерно. И нашу мать тоже. Мальчики перенесли его куда легче".
Евдокия, чье здоровье за последние шесть лет сильно пошатнулось, была усталой и раздраженной. Она все время думала об отце, вспоминала, как тот стоял на восточном берегу Енисея, рядом с ним безутешная овчарка по имени Какваска, и махал шапкой, пока они не скрылись из вида за поворотом. У Надежды болел живот, кроме того, ей не хватало свежего воздуха, и нужно было часто останавливаться и высаживать ее из повозки.
Дорога большей частью бывала неровной. Их фургон трясся по льду или по снежным завалам, пассажиров кидало из стороны в сторону; сковородки, кастрюли, остальной багаж — все скрипело, звенело, трещало. Несколько раз повозка чуть не опрокидывалась. Спать почти не удавалось: Фролов считал, что надо ехать и днем, и ночью. Отдыхали совсем недолго, когда меняли лошадей на почтовых станциях. В других местах остановки были опасны.
"Дважды, — вспоминала Надежда, — на нас нападали волки. Мы зажигали фонари, чтобы отпугнуть их, но не останавливались, конечно. Было ужасно страшно…"
Чем больше они удалялись от Сибири, тем меньше обращал внимание Фролов на жалобы своих спутников. Им владела одна мысль: скорей в Россию!
Престарелая мать не подняла головы, когда Фролов в сопровождении двух своих сестер открыл дверь комнаты их дома в Елисаветграде. За последние годы она совсем одряхлела и почти ослепла.
Много несчастий, не считая судьбы ее сына Александра и болезни и смерти мужа, обрушилось на Прасковью Фролову. Дом в Керчи был разрушен артиллерийским огнем во время Крымской кампании, сыновья Николай и Петр погибли там же в сражениях с англичанами и французами. Три года назад она с оставшимися в живых дочерьми, Клавдией и Пелагеей, собрала все пожитки, какие можно было унести, и бежала в этот южный украинский городок.