Две жизни. Часть 3

Антарова Конкордия

Бронский своею беспомощной растерянностью напомнил мне моего беспомощного птенца. Я залился смехом, так комично показалось мне это сопоставление.

– Берите, Станислав Николаевич. Будем вместе обязаны аге Зейхед-оглы. Авось надумаем, как его отблагодарить.

Тут Бронский выкинул такое антраша, что я чуть не выронил мою корзину из рук. Я ещё не успел договорить фразу, как Бронский обеими руками обнял могучую шею араба, целовал его тёмное лицо и стал говорить что-то так быстро, точно читал псалтырь, как плохой дьячок, торопящийся поскорее отбарабанить надоевшую ему службу. Но, несомненно, в скороговорке Бронского был какой-то большой смысл, который араб отлично понимал, потому что весело смеялся и отвечал кивками

головы на упрашивания Бронского. Артист вдруг пулей вылетел из комнаты, оставив даже дверь нараспашку. Ну, как же тут было не словиворонить. Я был так озадачен, что счёл за лучшее сесть и поставить птенца на пол.

Глаза араба смотрели на меня с нескрываемым юмором. Иллофиллион тоже поблескивал глазами и хранил могильное молчание. И только один Альвер мог служить мне утешением, ибо был мне под пару. Разинув рот, он стоял точь-в-точь в том же виде, как на горе, когда наблюдал наш с Иллофиллионом «полёт валькирий». Общее молчание, как мне показалось, длилось очень долго, и пауза становилась мне тягостной.

Араб подошёл ко мне, поднял с пола корзинку с птицей и поставил её на кожаный табурет у изголовья моего дивана. Он приподнял пуховый платочек и показал мне, как птенчик зарылся в пух гнезда, воображая себя под защитой крыльев и пуха матери.

– Вы не поняли ничего из слов вашего приятеля. Немудрено. Я и сам едва понял, хотя он говорил по-тюркски, а этот язык я хорошо знаю. Должно быть, я очень метко попал и подарил ему именно то, что ему хотелось иметь. Он просил меня принять от него кольцо в дар, в ответ на подаренный ему камень, и побрататься с ним за ту ласку, которую он нашёл в моих словах. По обычаям моей страны, я не могу взять подарок за подарок. Но в данном случае я не могу и обидеть этого человека, в котором так много детской наивности. Я вижу по его лицу, что он очень-очень много страдал и страдает ещё и сейчас. Если я унесу в его кольце часть его горя, я буду счастлив.

Последние слова Зейхед-оглы выговорил тише и медленнее, и лицо его стало так серьёзно, что я с удивлением взглянул на него. Лицо Иллофиллиона тоже было очень серьёзно, даже как будто немного печально. Наконец внизу послышались торопливые шаги, кто-то быстро взбегал по лестнице, и через миг перед нами стоял Бронский. Он, очевидно, бежал бегом туда и обратно, пот лил с него градом, даже одежда намокла.

– Вот, прошу вас, возьмите в память о нашей встрече. Вы первый человек, проявивший ко мне полное доверие, увидев меня впервые в жизни. Обычно люди ждут от меня сильнейших впечатлений и встречают недоверчиво и холодно. В моём нестерпимом одиночестве я счастлив сейчас, найдя человека, так нежно, по-братски меня встретившего.

Бронский говорил теперь по-французски, говорил медленно, едва переводя дыхание после своей пробежки домой и обратно.

Араб взял футляр, который подавал ему Бронский, раскрыл его и покачал головой. Он рассматривал кольцо с большой чёрной жемчужиной, вделанной в круг сверкающих бриллиантов. Точно в блестящей чаше воды лежал чёрный камень, переливавшийся всеми цветами радуги. Араб переводил взгляд с жемчужины на измученное лицо артиста, покачивал головой и, держа кольцо у сердца, сделал глубокий восточный поклон.

Затем он так же глубоко поклонился Иллофиллиону, точно спрашивал у него благословения на важный шаг, надел кольцо на мизинец левой руки, на который оно едва налезло, хотя было сделано для указательного пальца артиста, по тогдашней моде.

– Я беру все твои скорби в своё сердце, все слёзы и бедствия разделяю с тобою с этой минуты, дорогой брат. Да прольются они ручьём в мой путь. Быть может, моя верность дружбе и нежная любовь к тебе помогут тебе перейти на путь тех, кто вносит во все встречи розовые жемчужины. Хвала Аллаху, поклон Твоему Богу и тебе. Храни в сердце память об этом дне, как о счастливом дне моей жизни.

Зейхед-оглы

ещё раз отдал поклон Иллофиллиону, поклонился нам и тихо вышел из комнаты. Я видел, что Бронский ничего не понял из того, что говорил араб. Сам же я подумал, что несчастье артиста было в том, что он являлся вестником горя для всех, кого встречал, и люди боялись его.

Снова в моей памяти вспыхнули слова Али, услышанные у двери его комнаты: «Встретив ученика, идущего путём печалей, возлюби его вдвое». И как же я любил в эту минуту не только Бронского, но и того великого мудреца, который стоял только что здесь в образе простого жителя пустыни! Какое необъятное сердце носил он в груди, если радовался счастью принять на себя скорби другого! Иллофиллион обнял Бронского, подал ему лекарственную конфету и предложил принять у нас душ, сказав, что через пятнадцать минут он пойдёт в дальний домик к сестре Александре и возьмёт всех нас с собой.

Мне хотелось взять с собой и моего птенчика, но Иллофиллион не разрешил, сказав, что по дороге я пойму, почему этого не следует делать. Альвер робко спросил Иллофиллиона, можно ли ему пойти с нами, на что он улыбнулся и ответил:

– Конечно, друг, ведь я не сделал исключения, а сказал, что приглашаю вас всех. Вообще с этого дня ты можешь, как и Лёвушка, считать себя в числе моих учеников. Завтра я укажу тебе твой новый распорядок дня. Оба вы должны знать, что здесь, в этих домах, живут люди, по тем или иным причинам проходящие первоначальные стадии ученичества. Вы видите здесь многих, кто уже не впервые посещает Общину. И всё же они живут в этих домах неофитов [3] . И наоборот, вы не видите среди живущих здесь тех, кого встретили в первый день, как, например, Освальда Растена и Жерома Манюле.

3

Неофит – новый последователь какого-либо учения. – Прим. ред.

В комнату вернулся Бронский, освежившийся, в чистой одежде, которую ему дал всемогущий Ясса, и мы двинулись в путь, взяв с собой аптечки. Зной всё ещё был сильный, я его ощущал очень остро, но спутники мои шли так, как будто тут царила комфортная температура нашего северного лета. Иллофиллион, заметив, что мне тяжело идти по жаре, взял меня под руку и перебросил на себя мою аптечку, не внемля никаким моим мольбам.

– Я обещал тебе, Лёвушка, рассказать кое-что о карлике Максе. Думаю, что всем вам, друзья мои, будет полезно узнать о судьбе этого маленького человечка, так сильно сейчас страдающего.

Если бы каждый человек владел всеми силами, которые в нём заложены, не было бы в мире ни страданий, ни ошибок, результатами которых и являются все скорби людей. Страсти, которыми окружён человек, загромождают собою весь его земной путь. Они лишают его возможности ясно видеть и распознавать истинно реальное среди того моря временных, иллюзорных красот, которые манят его и влекут в кажущийся прекрасным мир личной жизни, личной любви и личного счастья. Человек не свободен. Он живёт в плену своих условных привязанностей, и, когда с его глаз спадают эти давящие телесные покровы любви, это происходит в великом страдании. Вся земная жизнь человека, по мере того как в нём просыпается мудрость, есть не что иное, как великий путь освобождения. Если бы человека так воспитывали с детства, чтобы весь его организм строился в гармонии, то тогда, созревая, он легко становился бы свободным, так как на его сознании, на его нервных сплетениях и сердце не нарастали бы бугры и глыбы всевозможных страстных извержений, которые зовутся в обиходе людей болезнями. И слух, и зрение развивались бы у человека не только физически, но и психически, рождаясь в полной гармонии его организма.