Две жизни. Часть 3

Антарова Конкордия

Я так погрузился в мои мысли, что опомнился, только услышав голос Франциска, говорившего юноше:

– Святым на земле нечего делать, мой друг. Они могут трудиться в мире выше нашего, где нам с тобой ещё не место. Я так же грешен, как и ты. И жизнь твоя нужна не мне, а тебе самому, всем твоим родным, той земле, по которой ты ходишь, всем людям, с которыми ты трудишься, и всем тем детям, которые от тебя родятся. Жизнь каждого человека нужна и ценна тогда, когда сердце его потеряло способность самому бояться и раздражать людей вокруг себя. Ты не хотел жениться на той, которую отец тебе выбрал в жены. Ты мог бы попросить его об отсрочке женитьбы, и всё закончилось бы благополучно. Ведь

та девушка, которую выбрал тебе отец, слаба здоровьем. Она недолго проживёт. Ты же, вместо мирного разговора, стал бросать отцу слова упреков. Ты старался задеть его побольнее. Ты играл со страстями отца, силы которых ты сам не знал, и тем ввёл его в безумие. Если бы случилось сыноубийство – твой отец был бы менее тебя виноват. Вся твоя жизнь с этой минуты и до смерти должна быть одним уроком любви. Ни одного человека ты не смеешь раздражать, но каждого, с кем бы ты ни встретился, ты должен суметь успокоить. Вот и весь тебе мой завет, в нём вся твоя святыня. Иди, друг, подумай над тем, что я тебе сказал, и, если тебе будет плохо, приходи ко мне в больницу. Ты меня всегда найдёшь, или тебе скажут, где я.

Франциск снял свою руку с головы юноши, но тот ухватился за его одежду и умоляюще сказал:

– Святой брат, положи ещё твою руку мне на голову, не прогоняй меня, возьми меня в слуги, я буду так счастлив жить подле тебя.

Снова, ещё сильнее прежнего, точно целая симфония любви, зазвучала улыбка Франциска, и он ласково сказал:

– Порыв твой прекрасен, как прекрасен этот цветок. Цветок отцветает через неделю, а порыв твоего чувства засохнет через пять дней, если ты останешься здесь. Твоя жизнь – земля в цветении тела. А дух твой ещё только зарождается, как почки на дереве. Живи, как живут твои родители и братья, люби свою девушку, как любишь мать и сестру, и строй семью, как я тебе сказал, чтобы никто и никогда не слышал твоего сурового или раздражённого голоса. Иди, трудись и будь добр ко всем.

Юноша поднялся с коленей, поклонился Франциску и повернулся, чтобы уйти. Он шёл медленно, как бы нехотя, а Франциск смотрел ему вслед всё с той же улыбкой любви, которая заливала, казалось мне, всё пространство вокруг. Внезапно юноша повернул обратно, подошёл к отцу и с огромным усилием, побеждая себя, сказал:

– Отец, прости меня. Он велит мне жить в мире со всеми. Если не примирюсь с тобой, то как же я буду жить в мире с другими, если всё ссорюсь с тобой? Тогда мне придётся умирать, потому что он владеет теперь моей жизнью, а я не смогу выполнить его завета.

Грузная, приземистая фигура отца юноши, его огромная бычья шея, опущенная вниз голова, ничто не шевельнулось. Франциск подошёл к нему, тронул его за плечо, и глаза, полные ярости, бешенства и злобы, поднялись на Франциска, а вместе с ними поднялась и его громадная ручища. Я снова готов был вскочить и бежать на помощь, мне казалось, что сейчас неизбежно случится катастрофа. Но в этот момент голова мужчины опять опустилась, а рука его упала на колени. Франциск ласково провёл рукой по его голове.

– Разве ты безгрешно прожил юность? Чему ты удивляешься сейчас? Разве ты подавал пример доброты или ласки детям? Если ты действительно считаешь себя безгрешным, брось камень в сына. Если же знаешь, что много на сердце твоём тяжести, обними сына, он понесёт часть твоих тяжких грехов и снимет с тебя много страданий. Сейчас он просит у тебя прощения. Не ты ли должен трижды просить его у сына, ибо ты уже трижды обманул его?

Голос Франциска был ласков и радостен. Точно тигр вскочил человек с пня, схватил нежную руку Франциска в свои огромные ручищи и дико закричал:

– Кто тебе сказал? Один я про это знаю! Где ты был? Ты за мной подсматривал? Ты

подслушивал?

– Тише, отец! Разве ты не видишь, какие у святого тонкие руки? Ты сломаешь ему руку!

Силач выпустил руки Франциска, на которых остались сине-багровые полосы и отпечатки могучих пальцев. Я застонал при виде этих точно кровоточивших отметин. Сам крестьянин, очевидно, не ожидавший такого эффекта от своего прикосновения, казался очень смущённым и прошептал:

– Прости, святой брат.

Взгляд его теперь смягчился, в глазах появилось человеческое выражение.

– Обними сына и дай ему свободу жить так, как он хочет.

– Да ведь ты не знаешь, что он выдумал! Ему, видишь ли, учиться надо. Грамоту захотел знать! Сказочников на базаре наслушался да с арабом одним дружбу свёл, учиться читать желает! – снова и всё больше раздражаясь, кричал, точно рычал, как дикий зверь, отец.

– А ты, в твоём детстве, разве не просил отца пустить тебя в школу? Разве ты не плакал, когда он отказал тебе? Но ведь он не бил тебя за твоё желание учиться. Почему же ты погнался за сыном, желая его убить? Вдумайся и сознайся: зависть и ревность к судьбе сына лучшей, чем была твоя собственная, – вот что разъярило тебя.

– Может, это и так, – скорее простонал, чем сказал человек. – Но ведь я не хотел убивать его, я хотел только постращать. Всё последнее время я сам не свой и не пойму, что со мной творится. Вьются возле меня, шныряют два каких-то карлика, да такие противные! И как только они появляются, ну точно бес в меня вселяется. Я на всё раздражаюсь, всех ругаю, становлюсь сам не свой. Вот и теперь. Шёл я с сыном, спокойно разговаривал, откуда ни возьмись – выскочили эти бесенята да давай что-то лопотать, тыкать пальцами и показывать на дорогу в больницу. Я понял, что им нужно туда идти, да боятся беспокоить доктора. Взял одного из них за руку, чтобы его провести, а он как кольнёт меня какой-то остренькой палочкой – точно калёным железом прямо в сердце мне ударил. Я выпустил его ручонку, а они оба бросились бежать в глубь леса. Тут сын что-то сказал мне, я даже сейчас и не помню, что именно. Но сразу я страшно обозлился и замахнулся на него дубиной.

Он помолчал, отогнул рукав своей одежды и показал на руке, около локтя, большое синее пятно, в центре которого зияла маленькая ранка, с булавочную головку.

Франциск склонился к его руке, потом вдруг с неожиданной силой поднял мужчину с дерева и быстро скомандовал:

– Сейчас же иди за мной! Тебе грозит смерть или кое-что ещё похуже!

Он подхватил меня на руки, юноша помог ему нести меня, и почти бегом Франциск бросился к больнице, приказав крестьянину идти впереди. Тот сначала шёл очень быстро, но уже у входа в комнату должен был опереться на сына и, едва войдя, почти без сил опустился в кресло.

Франциск положил меня на свою кровать – я всё ещё ощущал сильную боль в позвоночнике – и стал быстро приготовлять какое-то лекарство. Дав его выпить больному, он слегка приподнял крышку мраморного стола и достал оттуда какую-то палочку – как мне показалось, стеклянную, игравшую всеми цветами радуги.

Что меня особенно поразило – на конце этой палочки словно огонь горел. Этим огнём Франциск, что-то протяжно напевая, коснулся раны больного. Тот вздрогнул, но, вероятно, не от боли, так как лицо его осталось спокойным. Ещё и ещё касался Франциск тела пациента палочкой, как бы вычищая её огнём яд из его ранки. Через несколько минут из раны брызнула кровь. Но что это была за кровь! Тёмная, запёкшаяся, она не лилась, а словно выскакивала сгустками, напоминавшими черноватые пробки. Франциск всё так же продолжал напевать свой протяжный гимн, и, наконец, из раны показалась струйка алой крови.