Две жизни. Часть 3
Шрифт:
Оба павлина подбежали прямо к Иллофиллиону, который поднёс каждому из них по ломтю сладкого хлеба, приласкал их, улыбаясь, и сказал им какие-то слова. Перенеся хлеб в клювах, птицы вспрыгнули снова на свои места и только там начали клевать полученное угощение.
Очаровательный домик, в который мы вошли, имел большой холл, из которого поднималась наверх лестница, очень красивая, тёмного дерева, вся уставленная цветами вроде лилий и мимоз жёлтого, почти оранжевого цвета.
Мне вспомнилась лестница с жёлтыми цветами и бирюзовыми вазами в доме сэра Уоми в Б. Вспомнилась Хава, о которой я давно не имел вестей, а также Анна,
Мысли об Анне вообще не раз посещали меня, а сейчас я как-то особенно сильно ощутил её в моём сердце, думая о её несчастье и о своём счастье. Ведь она могла бы быть здесь, рядом с нами, вместе с Анандой, и жить этой волшебной жизнью, в которой купаюсь я.
– Уж не ждешь ли ты, Лёвушка, чтобы наверху открылась дверь и сюда спустилась Хава? – оторвал меня от моего ловиворонства голос Иллофиллиона.
– Вы не ошиблись, Иллофиллион. Комната и лестница действительно вызвали во мне воспоминания о Б., доме сэра Уоми и, конечно, о Хаве. Но не о ней я задумался сейчас так глубоко, а об Анне. О милой, дорогой Анне, о её музыке, которой здесь так не хватает, и о её жизни в эту минуту. Мне кажется, я согласился бы прожить отшельником и молчальником года два, лишь бы Анна стояла сейчас здесь, рядом с вами. Этот дом производит на меня не менее сильное впечатление, чем дом сэра Уоми. Что-то в нём очаровывает, пленяет меня, и здесь я чувствую на сердце такое же спокойствие, такую же радость, как при входе в комнату Али. Почему это?
– Скоро ты узнаешь этот дом ближе и, быть может, сам решишь этот вопрос.
Налево от холла была большая библиотека. Здесь было довольно много людей. Кое-кто перебирал каталоги, иные сидели за столиками и просматривали стопки книг, очевидно, отбирая то, что им нужно. Некоторые расставляли книги по полкам, а другие читали, углубившись в текст и не обращая внимания ни на что. Особенно меня поразили две совсем молоденькие девушки, выдававшие посетителям книги за красивыми конторками, украшенными цветами.
Эта комната-библиотека была прекрасна. В ней было три больших венецианских окна, и вид из них на противоположную сторону долины и горную цепь был не менее прекрасен, чем из окон моей комнаты.
Девушки за конторками, получив требование на книги, бесшумно, точно скользя, проходили к полкам. Одна из них была совсем светловолосая, другая была шатенка, обе черноглазые, стройные и удивительно похожие. «Сестры», – подумал я и только хотел спросить об этом Иллофиллиона, как та, что посветлее, увидела Никито и с криком «Дядя!» бросилась ему на шею.
Жизнь всей комнаты, такой оживленной за минуту, замерла, точно по движению волшебной палочки. Все остановились в тех позах, как стояли или сидели. У меня тоже ноги словно приклеились к месту, а глазами я, как все, не мог оторваться от девушки, обнимавшей Никито и рыдавшей на его груди.
Что было в этом крике, так поразившем всех? Радость? Мольба? Нет, это был скорее вопль о прощении и счастье от того, что беда миновала. Иллофиллион подошёл к девушке, притронулся к её плечу и ласково-ласково сказал:
– Лалия, о чём же ты плачешь? Ведь теперь уже нет препятствий, которые стояли перед тобой, раз дядя Никито вернулся. Если ты столько лет страдала от своей оплошности, то теперь видишь его живым и здоровым, выполнившим за тебя урок. Не создавай новой драмы, а постарайся забыть все скорби прошлого.
– О, Учитель,
Теперь Лалия стояла близко от меня, и я мог отчётливо видеть, что ей не могло быть более шестнадцати-семнадцати лет, а волосы её были… седые, совершенно, по-настоящему седые! Какую же драму должно было пережить это юное создание, чтобы её волосы стали белыми!
За Лалией стояла вторая девушка и, тихо улыбаясь, смотрела на Никито, ожидая возможности приблизиться к нему. В её чёрных глазах светилась не только любовь. Я почувствовал, что преданности её нет границ. Отстранив слегка Лалию, Никито протянул руку девушке.
– Ты, Нина, всё такая же скала, какою была в восемь лет, когда я оставлял тебя на твою старшую сестру. Если я ни разу не пал духом за эти семь лет, которые пробыл в разлуке с вами, в моём суровом горном ущелье, то образ девочки, ребёнка с горячим сердцем, был для меня не последним прибежищем, в котором я черпал силы. Спасибо тебе. Возьми Лалию, я приду к вам обеим через несколько часов.
Никито передал на попечение Нины всё ещё тихо плакавшую Лалию, которую та нежно обняла, стараясь утешить сестру. На предложение Иллофиллиона отпустить её домой и вызвать на работу кого-либо другого Лалия быстро отёрла глаза, низко, в пояс поклонилась Иллофиллиону и ответила:
– Простите ещё раз, Учитель, теперь я уже никогда больше не заплачу. Это были мои последние слёзы, слёзы, вечно лежавшие камнем на сердце от скорби, что моё непослушание сломало всю судьбу дяди Никито, спасшего нас с сестрой от смерти. Теперь я дышу легко, моё сердце освободилось от вечной печали о дяде. Я буду продолжать работать.
– Если бы все эти годы, дитя, ты не носила на сердце камень скорби и раскаяния, а хранила бы в душе образ своего дяди, посылая ему мысленно радость, бодрость и весёлый смех, ты бы наполовину сократила срок его жизни в горах, в разлуке с вами. Запомни это. И если сейчас ты находишь в себе силы работать – работай.
Весь под впечатлением неведомой мне драмы я вышел из комнаты под руку с Иллофиллионом. Радужные чувства счастья, мира и спокойствия, испытанные мною при входе в этот дом, были потрясены точно грозой или грохотом снарядов. «Неужели же нигде в мире нет безмятежного спокойствия, нет гармонии, которые бы не потрясались драмами человеческих сердец?» – подумал я и услышал слова моего друга, как всегда, словно заглянувшего под мою черепную коробку.
– Жизнь, Лёвушка, это борьба и вечное движение. Никакие стены не могут защитить от бунта страстей в самом себе. Раскрыть новую страницу жизни – это не значит дать обет и вступить в тот или иной орден, ранг или чин. Мир, безмятежный и незыблемый, приходит в сердце человека лишь тогда, когда Любовь его раскроется и он увидит, как в нём самом и в окружающих его людях, цветах, деревьях, животных протекает волна Единой Жизни. Тогда пропадает и временное, условное в понимании человека. И сердце его уже не может замолкать для Вечного ни на одну секунду, и встречного он воспринимает без иллюзорной оболочки на глазах. До этих пор все люди подвержены драмам и трагедиям, колебаниям между иллюзиями личного и радостью Реального.