Две жизни. Часть 3
Шрифт:
Его молчаливое приветствие, глубокое радушие, которое я ощущал всем сердцем, меня, в свою очередь, удивило. Что-то было в этом человеке особенное, мне даже подумалось, что он глухонемой, так пристален был его взгляд.
Протянув ему так же обе руки, я посмотрел в его глаза, зная, что глухие и немые смотрят на рот собеседника. Но Давшчвили смотрел мне прямо в глаза. Взгляд у него был добрый, прямой, честный. Был ли он глухим, я так не понял, но услышал смех и слова Иллофиллиона:
– Ведь ты больше не немой слуга в горах Кавказа, Никито. Твоя привычка многолетнего молчания поразила Лёвушку, ждавшего от тебя словесного привета. Он, наверное, решил,
– Простите, – сказал мне Никито, – я так привык долго молчать в одиночестве, что теперь не сразу могу пользоваться речью, чем сбиваю с толку людей. Но на этот раз я знаю, что не только моя молчаливость смутила вас. Я не сумел скрыть своего удивления, когда услышал вашу фамилию. А удивился я ей потому, что много лет назад свирепая буря в горах привела под мой кров неожиданного гостя. Буря справляла пир чуть ли не целую неделю, дороги замело так, что путнику пришлось прожить в моей сакле всю эту неделю. Гость мой был офицером, и фамилия его была такая же, как и ваша.
В первый момент нашей встречи я не нашёл сходства между моим гостем и вами. Но несколько минут спустя я отчётливо вспомнил лицо моего гостя, и могу поручиться, что он был вашим братом. Овал лица, разрез глаз и губ – всё одинаковое. Но кудри вашего брата светлые, как и глаза, вы же брюнет. У меня память на лица исключительная. Если бы Иллофиллион и не назвал мне вашей фамилии, я всё равно сам спросил бы вас о ней.
Давшчвили говорил по-английски с сильным акцентом. Я подумал, что он и по-русски должен говорить так же, не чисто. Мысль о том, что он был гостеприимным хозяином моего брата, а быть может, спас ему жизнь, сразу сделала Никито близким и дорогим мне. Всё ещё держа его руки в своих, я горячо сказал:
– Как я хотел бы слышать от вас, Никито, подробное описание тех дней жизни брата, которые он провёл с вами. Я так давно его не видел, так долго ещё не увижу, что был бы счастлив поговорить с вами о нём.
– Что же тебе нужнее в первую очередь, Лёвушка? – передавая мне павлина, спросил, улыбаясь, Иллофиллион. – Мой ли портрет или описание жизни брата Николая в доме у Никито?
– Конечно, Иллофиллион, ваш портрет мне нужнее, потому что в нём для меня символ всей жизни, которую я понял через вас. Владея вашим портретом, я надеюсь навеки запечатлеть его в сердце, как путь счастья и силы, которые вы научили меня понимать. Если бы я теперь услышал, как прожил мой брат неделю в глуши гор, почти заживо похороненный в буране снегов, я понял бы, вероятно, многое иначе, чем до моей встречи с вами. Символ белого павлина, который я видел на коробках Али, Флорентийца и моего брата…
Я не договорил моей фразы. Живой павлин, которого я держал на руках, взяв его от Иллофиллиона, вдруг точно прорезал какой-то туманный занавес в моей памяти. Я вспомнил вчерашнее. Вся картина поляны и двух фигур на ней – Иллофиллиона и Франциска, окружённых снежными кольцами павлинов с сияющими золотыми хвостами, – до того ясно и чётко вырисовалась в моей памяти, что я мгновенно забыл всё остальное и стоял, оглушённый потоком новых мыслей, новым озарением.
Вчера я не мог осмыслить всего величия труда, в котором участвовали птицы-братья, помогавшие вырваться своим карликам-братьям из цепей и мук зла. Не знаю и сейчас, сколько я простоял, пока воспоминания вихрем проносились перед моим мысленным взором. Я точно читал слова письма Али: «И пусть этот белый павлин будет тебе эмблемой мира и труда для пользы и счастья людей». Резкая боль в пояснице – должно быть, я неловко повернулся – заставила
Как это ни странно, но когда я теперь смотрел на Никито, какие-то смутные воспоминания, что-то из далёкого детства, вставало в моей памяти. Мне казалось, что его лицо, такое сейчас заботливо-нежное, связывалось в обрывках моей памяти с горами Кавказа, с лошадью, с каким-то путешествием, но ничего определённого я вспомнить не мог и в конце концов решил, что это снова штучки моей «дервишской шапки». Всё же, когда Никито прикоснулся ко мне, помогая встать, это прикосновение показалось мне знакомым.
– Ну, Лёвушка, попробуем искупать тебя в холодном озере, как рекомендовала Наталия Владимировна, – сказал мне Иллофиллион.
– Так она, дорогая моя приятельница, снова здесь? – Никито был очень удивлён, когда узнал, что Андреева не только снова здесь, но и живёт в доме первой ступени, как он выразился о нашем домике.
На мой вопрос, что значит «первая ступень», он ответил мне, что первых ступеней много, в смысле жизни Общины и в бытовом, и в духовном отношениях. Первая ступень, как её надо понимать в смысле дома, – это род распределителя, где человек не сам выбирает себе нравящееся ему место в жизни, а живёт именно там и так, как позволяют ему это его духовные силы. И именно эти силы определяют его место в Общине, не давая ему возможности жить иначе, в каком-либо другом доме Общины.
О себе Никито сказал, что живёт сейчас в доме пятой ступени, а много лет назад, уезжая отсюда, он жил в третьей. Но, возвратившись, теперь нашёл дом пятой ступени, которого даже не видел, когда жил в третьей.
Иллофиллион сказал мне, что, если я выдержу купание благополучно, он проведёт меня к тем домам Общины, где мои силы дадут мне возможность жить. Он прибавил, что можно обладать очень высокоразвитыми психическими силами, даже быть источником больших откровений для людей, и всё же, из-за недостатка гармонии в своём собственном организме, не иметь сил выносить вибрации тех ступеней, где атмосфера требует именно гармонии как начальной, исходной точки существования.
Человек, не справляющийся с рвущимися из него токами сил, задыхается в более высокой духовной атмосфере гармонии, останавливается перед нею, как перед самой плотной стеной, хотя внешних препятствий перед ним никаких не существует. Стена эта создается его собственными буйными и неупорядоченными энергиями, закрывающими пеленой его зрение, и духовное, и физическое. И человек даже не видит входа или дороги в те места, где находятся более развитые духовно индивиды, сумевшие сделать свою жизнь мирной и высоко-гармоничной.
Мое купание, к счастью, обошлось без неприятных последствий для здоровья, несмотря на то, что температура воды по сравнению с воздухом была чрезвычайно низка. Возможно, что на самом деле разница температур и не была такой уж большой, но мне вода показалась просто ледяной. Когда я погружался в воду, она шипела, точно газированная, и покрывала всё тело слоем серебристых пузырьков. Даже когда я вышел из воды, всё моё тело было в них, как в серебряной броне, и к тому же я был красным, как рак. Но зато после купания, всю дорогу по зною до самого дома, я ощущал прохладу и оставался нечувствительным ко всем каверзам жары.