Две жизни
Шрифт:
– Анна жалеть не будет; у не„ дел немало и без Левушки, – сказал И. – А вот вы, конечно, сейчас будете плакать.
– И вовсе не буду, доктор И. Я теперь стала такая жестокая, что слезы не выроню ни о ком и ни о ч„м. За последнее время я видела столько горя, что сердце у меня стало грубое, как этот медный чайник, – указывая на довольно безобразный пузатый чайник, почему-то стоявший на изящном столике, сказала Жанна.
– Неужели же, Жанна, вс„, что вы видели от людей за последнее время, вы можете назвать жестокостью? – в ужасе спросил я. Жанна опустила глаза, и
И. молчал, и какое-то чувство неловкости за Жанну охватило меня. «Неужели она не ощущает, какое счастье для не„, как и для всякого другого, сидеть вместе с И.?» – думал я. Я и представить не мог, как можно не сознавать той высокой мудрости, которая шла от И., и не переживать е„ как счастье.
– Как вы считаете, Жанна, не следует ли вам сходить к княгине и поблагодарить е„ за заботы о ваших детях? – спросил И. тихо, но тем ч„тким и внятным голосом, который – я знал – нес„т в себе целую стихию для человека, к которому обращен.
Выражение упрямства не сходило с е„ лица, и она ответила капризно, с досадой, как будто бы к ней приставали с чем-то незначащим и нудным:
– Не просила я никого заботиться о моих детях; позаботились – как сами того хотели, ну и баста.
Я онемел от изумления и не смог вмешаться в разговор. Я никак не ожидал от Жанны подобной вульгарности.
– А если завтра жизнь найд„т, что неблагодарных следует вернуть в их прежнее положение? И вы снова очутитесь на пароходе с детьми, без гроша и без защиты добрых людей? – пристально глядя на не„, спросил И.
Жанна, как бы нехотя, лениво подняла глаза и… задрожала вся, умоляюще говоря:
– Я и сама не рада, что вс„ бунтую. Меня возмущает, что меня все учат, точно уж я сама ничего не понимаю. Мои шляпы уже прославились на весь Константинополь; ведь это что-нибудь да значит? Не могу же я и детей воспитывать, и дело вести, и, наконец… жизнь не только в детях? Я хочу жить, я молода. Я француженка, мы рано привыкаем к открытой жизни. Я хочу ходить в театры, рестораны, а не дома вс„ сидеть, точно в монастыре, – говорила возбужденно Жанна.
– Давно ли вы изменили ваши взгляды? На пароходе вы говорили мне, что готовы всю жизнь отдать детям, борясь за их жизнь и здоровье? – глядя на не„, продолжал И.
– Ах, доктор И., что вы вс„ поминаете этот пароход? Ведь уж это вс„ было давно; так давно, что я даже и забыла. Меня дамы приглашают к себе, хотят познакомить с интересными кавалерами, а вы мне вс„ о детях. Не убудет же от них, если я повеселюсь! – протестовала Жанна, досадливо кусая губы.
– Нет, быть может, им будет даже лучше, если они и вовсе не будут жить с вами. Но вам, неужели вам кажется прекрасной та рассеянная жизнь, о которой вы мечтаете? Неужели в детях вы видите только помеху?
– Я вовсе не
– Дети ведь теперь постоянно живут у Анны. И если вам приходится их видеть, то не потому, что вы зов„те их, а потому, что они хотят видеть вас. Они бегут к матери и, награжденные сначала поцелуями и сластями, а потом шлепками, возвращаются к Анне, говоря няне: «Пойд„м домой». Вам их не жаль, Жанна? Не жаль, что дети называют домом дом чужой им Анны?
– Вы хоть кого довед„те до сл„з, доктор И. Неужели только затем я так ждала вас и Левушку сегодня, чтобы быть довед„нной до сл„з?
– Я, я, я – только эти мысли у вас, Жанна? Вы ни одного лица чудесного, доброго, светлого не запомнили за это время? Образ сэра Уоми не запечатлелся в вашем сердце? – спрашивал тихо И.
– Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми – это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так – вроде как до Бога – далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка показал свои рожки и скрылся, – опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала Жанна.
Я думал, что грозовая волна от И. ударит Жанну и разнес„т е„ в куски. Его глаза, расширившиеся, огромные, метали молнии, губы сжались, прожигающая насквозь сила точно хотела вырваться наружу, но… он сделал какое-то движение рукой, помолчал – в полном самообладании – и ласково сказал:
– На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, так вас тяготящие, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у не„ – иные сейчас дела и задачи.
Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива, – идите, наслаждайтесь страстями. Но – уверен – как горько когда-нибудь вы зарыдаете, вспомнив эту минуту! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами вс„ отвергли…
Любовь – это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но вс„ равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы – слепая женщина, слепая мать. Как слепа та мать, которая видит в жизни одно блаженство – в «моих детях» – и портит их своей животной любовью, так слепа и та, что не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, – обе одинаково слепы, и никакие слова их не убедят.
Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где о них будут заботиться не больше чем о собаках или курах, – нельзя. Если они вас стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь, и жизнь.
Но этот вопрос должен быть решен при мне, пока я здесь, и увез„т их Хава, для которой я прошу у вас крова на несколько дней. Завтра мы зайд„м к вам, и вы скажете нам, что решили. А вот и Анна, – нам пора уходить.