Две жизни

Воронин Сергей Алексеевич

Итак, мы пошли в последний поход. Теперь будем идти до устья речушки Меун. Там начало трассы. Мы должны протянуть линию в сто километров: это протяженность нашего участка между второй и четвертой партиями.

Вокруг солнце, сверкающая быстрая вода, зеленые берега. Плывем... Мне трудно передать то состояние, какое я испытываю. Но мне очень хорошо.

Постепенно воздух начинает синеть, а это уже подвечерье. Небо из синего делается пепельным. От берега на воду ложится черная тень. На халке горит фонарь. А катер идет и идет. Постукивает мотор.

Я сижу в каюте на вещах. Хорошо дремлется под стук движка, когда тебя покачивает на воде.

Разбудили громкие голоса. И тут же стало тихо. Светало. Катер стоит у берега. Дальше он не пойдет. Надо быстрей разгрузить его и халку.

— Старину, что ли, вспомнить, — глядя, как рабочие таскают с халки на берег по узкой доске мешки, сказал инженер Зацепчик. — Давайте поможем.

Мы с Колей Николаевичем взошли на халку, подставили под мешки спины.

— Впрочем, не стоит, — сказал Зацепчик, — иначе рабочие могут подумать, что мы обязаны им помогать. — И ушел.

— Ну и черт с ним, — подкинув мешок, чтобы он лучше лежал на спине, сказал Коля Николаевич. — Тоже мне барин.

Я с ним согласен. Мы работали до тех пор, пока не разгрузили халку. А теперь сидим, курим. Ко мне подошел Мишка Пугачев. У него под глазом синяк, похожий на подкову.

— У вас есть гребцы? — спросил он.

— Пока еще нет.

— Теперь, говорят, на лодках пойдем. Возьмите меня.

— Хорошо, я поговорю с начальником партии, — ответил я, а сам подумал: «Надо бы Баженова и Первакова взять». — А кто это угостил тебя?

— Бацилла, — нехотя ответил Мишка. — Любит сказки слушать. Пока не уснет, чтоб я говорил ему... А я не захотел. Вот он и побил. Только вы не вмешивайтесь, а то он еще хуже сделает.

Я иду к Костомарову. У костра на корточках сидит Бацилла. Он азартно рассказывает рабочим:

— Меня на пересылку. Там два рыжих клыка выломал у штымпа.

— Это что ж такое? — спросил Баженов.

— Золотые зубы, — небрежно пояснил Нинка.

— Меня обратно на штрафную, век свободы не видать. Триста граммов хлеба и кружка воды. Доходить стал. В команду выздоравливающих свезли. Лагерным придурком определился. Ночью к бабе хожу. Житуха! Век свободы не видать. Накрыл хазу. Шмотки загнал барыге. Спирту — во! Засыпался. Опять прошкандыбал на штрафную. Заигрался. Пошел на пальчик. Не вышло. Во! — Бацилла показал руку, на указательном пальце не было фаланги. — Отрубил. Ха!

— Господи Иисусе, — проговорил Баженов, — эк как ты изварначился...

— Что сказал, гад? — повернулся к нему Бацилла.

— Ничё, — оробело отнекнулся Баженов.

— Смотри, а то глаз вырву! — На губах у Бациллы закипела слюна, гниловатые зубы оскалились. Он быстро взглянул на меня. Глубоко посаженные его глаза сошлись к переносью так близко, что у меня начало ломить в висках. — Чего, начальничек, смотришь?

Я ничего не ответил и быстро пошел к Костомарову. Вслед мне донеслось гундосое: «Всю я рожу растворожу, зубы на зубы помножу...»

— Зачем ты взял Бациллу? — сказал я Соснину. Он стоял рядом с Костомаровым.

— Так надо, — сразу ответил Соснин. — Он верхушка. Ему все подчиняются, все боятся. Уважь его, и все остальные будут работать.

Прицел точный.

— Не нравится мне ваш прицел, — сказал Костомаров, — но пока не вмешиваюсь. Что вам?

Я попросил к себе Баженова и Первакова гребцами.

— Где же вы раньше были? Первакова я взял себе, а Баженова — Лыков.

— А кого же мне?

— Выбирайте сами.

Я взял вольнонаемного рабочего Афоньку и Мишку Пугачева. Мишка был рад, но я досадовал на себя за то, что упустил тех, кого хорошо знал и к кому успел привыкнуть.

Всю ночь лил дождь. К утру перестал, но небо было серым, непроницаемым.

...Дует ветер, подымая на Элгуни волны. Катер уходит обратно.

— Счастливый путь, капитан, — говорит Костомаров.

— Счастливый и вам. Отличной работы, благополучного возвращения, — говорит капитан.

Катер оттягивает от берега халку и, взбурлив воду, выходит на середину.

— Прощайте! — доносится из рупора.

— Прощайте! — Я машу кепкой.

Катер набирает ход, сворачивает за кривун... И все... И нет ничего, кроме серой быстрой воды. И становится как-то неуютно. Но тут же глухо раздается выстрел, и через минуту к нам подходит Покенов. Он протягивает Костомарову рябчика:

— Возьми, начальник...

Так начинается жизнь в тайге.

Первый день у нас уходит на то, чтобы равномерно распределить на все лодки груз. На другой день утром Костомаров дал мне задание пройти берегом, изучить реку. Я понимаю: он знакомится со мной, испытывает. Что ж, ладно. Я пошел.

Тайга начинается сразу же после палаток. Густущая трава доходит до пояса. Под ногами валежник, какие-то ямы. Комарья невпроворот. На пути попадаются огромные колоды. Я взбираюсь на одну из них и проваливаюсь, подымая желтое облако. От великана осталась только кора, наполненная сгнившей древесиной. Все время идти берегом нельзя: попадаются ручьи, протоки, их надо обходить, и невольно все дальше отклоняешься от реки. И все гуще тайга. И становится уже не по себе. А тут еще на берегу протоки стоят наклонно ели и сосны, того и смотри — рухнут. Вся протока завалена нагроможденными деревьями. Перебраться на другой берег просто невозможно, и приходится все дальше углубляться в тайгу. И все труднее, куда ни ступлю — вода. Откуда она берется? Надо обратно. А воды все больше и больше. И все гуще завалы из деревьев. Но вот полянка. Но какая мрачная. На ней, как телеграфные столбы, стоят умершие деревья. Прислушался. Тишина. Какая-то мертвая тишина... Не сразу я вышел к лагерю. Еще около часа плутал, прежде чем забелели палатки. Костомаров меня ждал.

— Я не смог с берега установить путь по реке. Много проток, они отжали меня от Элгуни, — сказал я.

— Не заблудились?

— Немного.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— То, что вы не боитесь говорить правду.

Вечером вся наша стоянка утонула в тумане. Он так густ, что палаток совсем не различить, а костер так тускло мерцает, будто его закрыли десятком матовых стекол.

За ночь Элгунь еще больше поднялась.

— А что, если нам на ту сторону перебраться и там идти? — спрашивает Костомаров Покенова.