Две жизни
Шрифт:
— Однако нет... вода большой. Давай сюлюкать...
«Сюлюкать» — это пить чай. Костомаров улыбается. Он знает — Покенов готов «сюлюкать» день и ночь.
— Ирина, вы сможете перевезти меня на ту сторону? — видя Ирину в оморочке у берега, спросил Костомаров.
«Оморочка» — от слов «омо рочи» — один человек. Это легкая берестяная лодка на одного человека.
— Садитесь. — Ирина легко взмахнула веслом и направила оморочку к Костомарову.
Он стал осторожно садиться.
— Вы боитесь? — спросила Ирина.
— Ну что вы... — ответил Костомаров.
— Совсем
— Конечно.
Тогда Ирина нарочно качнула в сторону, и оморочка чуть не захлебнулась. Костомаров ухватился за борта.
— Осторожно! — крикнул он.
— Так вы же не боитесь!
— Не валяйте дурака!
— Какого дурака? — Ирина еще сильнее накренила оморочку и вместе с Костомаровым полетела в воду.
— Это вы нарочно сделали? — стоя по пояс в воде, спросил Костомаров.
— Конечно, — ответила Ирина и поплыла к берегу. — Тася, дай руку!
Тася протянула ей руку и тут же оказалась рядом с ней в воде. Это ее сдернула Ирина. Хохот стоит над берегом. Смеются рабочие, смеется Коля Николаевич, смеюсь я. Но Кириллу Владимировичу все это, наверно, мало нравится.
— Вы бы ваши шуточки приберегли для кого другого, — вылезая на берег, сказал он.
— Что, с вами шутить нельзя, потому что вы начальник? — спросила Ирина.
— Да, и поэтому, — сердито ответил Костомаров, но, видимо, понял, что в таких историях нельзя быть серьезным, подошел к Ирине, схватил ее и, легко подняв, бросил в воду. Ирина ушла с головой, вынырнула и весело закричала:
— О-сё-сё!
— О-но-но! — сказал ей Костомаров и пошел в палатку переодеваться.
Ирина подплыла к берегу.
— Аркадий, дай руку! — крикнула она Лыкову. Он стоял рядом со мной и смотрел на нее. — Ну дай же!
Он повернулся и пошел в сторону. Я подал Ирине руку. Она вылезла на берег и недоуменно посмотрела вслед Лыкову. Мокрое ситцевое платье плотно облегало ее округлые плечи, высокую грудь. С волос стекала на щеки вода.
— Аркадий! — крикнула она и побежала за ним.
Элгунь за сутки поднялась еще выше. Теперь уже подбирается к палаткам. Так или иначе, а надо сниматься.
— Приготовиться к отъезду! — дал команду Костомаров.
По берегу забегал народ, зазвенели котелки, ведра. Лодки, одна за другой, под команду Соснина: «Марш, марш! Зрело, зрело!» — стали отходить от берега.
Итак, у меня гребцами — Мишка Пугачев и Афонька, мужик лет тридцати, чубатый, косящий на левый глаз. Мы везем три мешка муки и личные вещи. Впереди на оморочке Покенов, за ним Костомаров. Я иду пятым. Вдоль берега тянутся тальники. Они в воде. Там, где течение особенно сильное, мы хватаемся за ветки и протаскиваем лодку. И все идет хорошо, но черт дернул Бациллу выскочить вперед. Он захотел всех обогнать, отъехал от берега, и тут же течение мгновенно завернуло нос лодки и потянуло назад. Гребцы не успели задержать ее веслами, и она налетела на борт ближней. Раздался треск. На эти лодки налетела другая, на нее следующая, четвертая, пятая, и еще, еще... Крики, ругань, яростные взмахи веслами. И всех громче орет Бацилла. Голова у него повязана красной косынкой, — видимо, он из себя корчит
Кое-как разобрались и пошли дальше.
Жарко. Потные, с раскрытыми воротами рубах, облепленные комарами, мошкарой, залезающей в рот, в уши, в нос, мы продвигаемся вперед метр за метром. Так продолжается долго... Идем без отдыха до вечера. В сумерках ставим палатки. В темноте едим. И спать... Из-за сопок поднимается багровая луна. Глухо шумит Элгунь. Вода прибывает.
Утром водомерный столб показал 19. Это значит, на девятнадцать сантиметров поднялась вода. Мутной, желто-грязной стала Элгунь. Солнце тусклыми бликами отражается на ней, не ослепляя глаз. Вода катится кругами, нарастая, расходясь в длинные полосы, как бы наслаивая одну на другую.
Костомаров подошел к своей лодке. Перваков затягивает канатом мешки. Второй рабочий, лысоголовый Вайя, стоя спиной к начальнику партии и, конечно, не видя его, наблюдает.
— Да не завязывай дюже, чему тонуть — тому так и быть, чему плыть — выплывет, — говорит он.
— Недолго закрепить, зато душа спокойна, — покряхтывая, отвечает Перваков, натягивая канат так, что трещат борта. Тут он заметил начальника партии, отер со лба пот, спокойно посмотрел на него.
— Готово? — спросил Костомаров.
— Иначе и быть не может, — лихо ответил Вайя, сгоняя с сизой лысины паута, — у нас как начал, так и кончил. Нам январь, февраль не надо, нам получку подавай.
Костомаров не посмотрел на него, он ждал, что скажет Перваков. В каждой изыскательской партии есть такие рабочие, на которых можно смело во всем полагаться. Они получают столько же денег, сколько и остальные, едят из одного котла со всеми, но резко отличаются от всех. Что бы они ни делали, делают всегда прочно, с мыслью, с любовью. И счастлив тот изыскатель, которому достанется такой рабочий.
Перваков внимательно осмотрел груженую лодку, поправил брезент, прихватил его свободным концом веревки и только тогда ответил:
— Можно трогаться.
А Элгунь набухает. Ее вода подымается на глазах. Прибрежные деревья стоят по пояс. Это по одну сторону. А по другую, там, где обрывистые берега, вода с глухим шумом размывает серые суглинки. Тяжелые глыбы вместе с высокими лиственницами срываются в реку. Течение подхватывает деревья, несет их, кружит и выбрасывает на кривунах, образуя большие завалы.
Лодки идут вдоль обрывистого берега. Впереди Покенов. Он легко гребет двухлопастным веслом, сидя на дне оморочки. В ногах у него собака. За ним, как всегда, Костомаров. За Костомаровым весь караван.
Впереди, подняв столб желтой воды, упала подмытая сосна. Покенов тонким голосом закричал:
— Ходи нельзя!
Сосна, мерно покачивая ветвями, словно прощаясь, проплыла мимо Костомарова. Ее толкнул шестом лысоголовый Вайя, и сосна пошла быстрее. Покенов махнул Костомарову рукой и направил оморочку на другой берег. Но Кирилл Владимирович остерегся туда переплывать и дал команду тянуть бечевой. Рабочие достали канаты, взобрались на берег и, обходя деревья, стали тянуть лодки по-бурлацки.