Две жизни
Шрифт:
— Ты кто? — спросил громко Кононов. Он спросил нарочно громко, потому что боялся.
— Ты кто? — спросила его женщина. У нее был такой же грубый голос, как у его жены.
Тетрадь восьмая
«Глухая, наверно», — подумал Кононов.
— Твои олени? — чувствуя нарастающую робость, тихо спросил Кононов, но женщина не ответила, подошла ближе и еще громче спросила:
— Ты кто?
— Кононов я...
— Кононов? — Женщина поправила темное, с красными
— Зачем носишь? — трогая платье, спросил Кононов.
— Если взял, носить надо...
И они вошли в дом. Так повстречались Покенов с Кононовым.
— Скажи, Покенов, как живут люди в колхозе? Прокошка не хочет делать крышу. Пускай едет в колхоз тогда. — Кононов подвинул Покенову маленькую чашку крепкого и черного, как уголь, чая.
— Много людей умерло уже, — с грустью говорил Покенов, не забывая пить чай. — Скоро все умрут. Жить как же? Один убьет зверька, делить надо шкурку, одному лапку, другому хвост, десятому тоже дать надо. Много всех. Зверек один. Делят. А кто купит шкурку по кусочкам? Пусть идет...
— Иди, — толкал Прокошку в спину Кононов, — иди. Дом сделать не можешь, какой человек?
Прокошка виновато улыбнулся:
— Зачем колхоз мне? Не гони... С тобой жить хочу.
— Лентяй, однако! Дом почему не сделал? Ладно. Вот приехал Покенов, теперь сделаем.
Но и с приездом Покенова бревна остались лежать там, где их положил Прокошка.
Настало время дождей.
В открытом доме стояли лужи. В них плавали осенние красные листья. Старики натягивали на головы оленьи шкуры и сидели неподвижно, уныло раскуривая трубки.
Покенов любил вспоминать. Давно-давно приезжал к нему купец. У него была белая борода. Он садился к печке, и борода у него становилась черной. Покенов услужливо заглядывал ему в глаза. Звал к столу. Купец не садился, ругал холод. Чтобы порадовать гостя, Покенов высыпал из кожаных мешков шкуры зверей. Купец лениво нагибался, нюхал, мял короткими пальцами меха и равнодушно бросал в сторону. Потом садился за стол. Угощал Покенова водкой и сам пил. От вина Покенов веселел:
— Я самый лучший охотник. Всех зверей я убил... Наши мужчины хуже женщин, только рыбу умеют ловить...
— Ну-ну, не ври, — смеялся купец. — Ты ловкий. — И ласково глядел на большую кучу шкур, подливал Покенову еще водки и хвалил его.
А Покенов радовался: «Водка есть у меня, табак. Много еще шкур будет».
Утром купец, бережно встряхивая, аккуратно укладывал шкурки в кожаный мешок, а Покенов еле стоял на ногах от выпитого вина и удивлялся, куда подевались две шкурки соболя.
Уезжал купец, а Покенов садился за стол и пил водку. Хотя он и дешево продал шкурки, но ведь купил их еще дешевле...
«Нет хороших людей», — вздохнул Покенов и задремал.
Неугасимо горел костер у задней
Приходил с пастбища Прокошка, озябший, с лиловым лицом. Он говорил, что оленей много, а он один, волки ходят, оленей режут. Покенов и Кононов ругали волков, но не особенно огорчались, — люди отняли бы все.
— Там ли ходить, тут ли сидеть. Будь дома, крышу из лап делай...
Прокошка нарубил сосновых ветвей, набросал их на сруб, засыпал землей. Морозы сковали крышу. Но с потолка, оттаивая, падали густые, жирные капли грязи. Иногда отваливались целые куски. Старуха ворчала:
— Зачем уехали?.. Дом хороший был...
Но ее никто не слушал.
Раз в неделю Прокошка уходил на пастбище и приводил оттуда оленя. Связывал его, опрокидывал на землю. Кононов торжественно выходил из дому, вынимал из деревянного чехла узкий, светлый нож и вспарывал живому оленю живот, запускал туда голую руку, нащупывал сердце и отрезал его. Вытирая нож о лощенные от грязи и жира штаны, говорил:
— Совсем крови мало вышло... Сочное мясо будет...
Иногда они ругались. Покенов приставал к старухе, Кононов махал перед ним руками.
— Все равно умрет. Чего жалеть...
Старуха сердито ворчала.
Так прошли зима, весна. Проходило лето.
Кононов сидел на бревне и строгал ложку. Жена стала плохо видеть и утром, вместо палки, бросила ложку в костер. Кононов побил ее. Старуха закричала и расшвыряла палкой костер.
— Совсем глупая стала, — покачал головой Покенов, — умирала бы скорей. — И, взобравшись на оленя, поехал проверять сетки. Он их поставил в заводи, за три кивуна от зимовки.
Белые, как пена, стружки лежали у ног Кононова. Три часа он сидел, испортил много дерева, вспотел, а ложка не получалась.
— Прокошка! — закричал Кононов. — Какой ты человек, если ложку не можешь сделать? Не видишь, у меня глаза плохие.
Прокошка сидел у порога и готовил петли.
— На, сделай ложку... Когда тебя еще не было, отцу твоему ложку дал. Скажи, отдал он ее? Ты — сын, отдай долг... Ложку делай!
Прокошка, неслышно ступая, подошел к Кононову, взял у него нож, стал строгать деревяшку. Кононов пошел в зимовку. Но только он прилег на тряпье, как за окном послышался храп оленей и на пороге показался Покенов. Часто дыша, отирая с лица пот рукавом меховой куртки, он огляделся и шепотом сказал:
— Русские едут... Много... Совсем прогонят нас... К морю прогонят. У моря мох плохой, олени умрут.
Покенов никогда не жил у моря, но был твердо уверен, что там жить нельзя. Слезящиеся глаза Кононова округлились, нижняя губа оттянулась.
— Бежать надо! Сейчас бежать, — сорвался он с места. — Надо оленей гнать...
Покенов поймал его за ремешок, стягивающий штаны:
— Сядь. Бежать не надо. Надо убить людей! — И оттолкнул от себя Кононова, увидя, как сморщилось лицо старика — лист осенний.