Две жизни

Воронин Сергей Алексеевич

— Мне не хочется расставаться.

— Да? — с радостью спросила Тася.

— Да. Но почему ты радуешься?

Тася смеется:

— А ты не догадываешься?

— Догадываюсь, но ты не о том думаешь.

— О том, о том... Это ты не о том говоришь... А я о том... Ну до свиданья. Я рада, что тебе не хочется расставаться.

Ну что ей сказать? Я махнул рукой и пошел к берегу.

И вот я снова в лодке, и впереди меня на веслах Мишка Пугачев и Афонька. Опять мы трое, опять вместе. Но что-то за эти дни изменилось. Нет уже простого единения, какое

было раньше. Теперь мне достаточно сказать только слово, как они уже беспрекословно подчиняются. Называют меня на вы, Алексеем Павловичем. А жаль. Зачем это?

За последние дни Элгунь обмелела, перекаты тянутся, тянутся, и нет им конца. Днище лодки скрежещет о гальку. Рабочие уже в воде. Прыгаю и я. Вода холодна. Прохожу несколько шагов, и нет терпения. Ноги заходятся.

— Неладно это, неладно, — не попадая зуб на зуб, говорит Афонька, — вода, она если не сейчас, то потом даст себя знать.

Я молчу. Толкаю лодку в корму и стараюсь, как всегда, думать о чем угодно, только не о том, что мучает. Так легче. По сторонам от Элгуни сопки. То зеленые, то рыжие, то красные...

Едем дотемна. Пристали к галечной косе, разожгли костры, поужинали. И спать, спать.

А утром опять в воду. Светит солнце, желтеет галька, сверкают от ударов весел брызги, течет с мокрой одежды вода. И никак не согреться. Холодно. С большим трудом добрались до речонки Мкуджи. Здесь будет новый лагерь.

Люди ожили, забегали, застучали топоры, запела пила, затрещали деревья. Мы расположились на высоком обрывистом берегу. На противоположном — большая галечная отмель. За нею — ровная, словно подстриженная под гребенку, тайга.

Подо мной Элгунь. Глухо шумит она. Высоко над нами летят гуси. Я провожаю их взглядом, потом смотрю на реку — и не верю своим глазам. К нам сверху, один за другим, быстро идут два бата. На переднем стоит Костомаров. Он ловко направляет бат длинным шестом. На его голове платок. Я не гляжу на второй бат. Мне нет никакого дела до второго бата. Я кричу, кричу что сеть силы и бегу навстречу.

Костомаров ловко завернул шестом, и бат ткнулся в берег рядом с нашими лодками.

— Здравствуйте, Коренков! — говорит он.

— Здравствуйте, Кирилл Владимирович... — Я вижу его прямой, раздвоенный подбородок, вижу обострившиеся скулы.

— Надеюсь, все в порядке? — спросил он, легко взбегая на крутой берег.

— Если не считать того, что утонул Бацилла.

— Сам виноват. Как здоровье Олега Александровича?

— Немного ослаб...

— Ослаб? Это плохо. Зайдите через полчаса.

— Хорошо.

Я зашел через полчаса.

В палатке шло совещание. Вернее, это было не совещание, а сообщение Костомарова. Пойменный вариант отпадает. Слишком много марей, провальных озер. Да и нет вблизи строительных материалов. Надо возить километров за двадцать. Где-уж тут...

— Это все задокументировано? — спросил Мозгалевский.

— Нет. Но настолько очевидно, что документы, полагаю, не нужны, — ответил Костомаров.

— Это вам очевидно, но в Ленинграде потребуют...

— Ну, если время останется,

можно и задокументировать. Я вообще-то склонен думать, что инженеру надо верить. Но не будем отвлекаться. Правобережный вариант тоже отпадает. Сравним: с правого берега в Элгунь впадает на восемь проток и три реки больше, чем с левого. И еще, если переходить на правый, то надо сооружать через Элгунь два мостовых перехода, потому что вся трасса у второй и четвертой партии идет по левому берегу. Так что нам сам бог велел принимать левобережный вариант...

— Но это только умозрительное сравнение? — спросил Покотилов, приподняв седую бровь.

— А материалы аэрофотосъемки? Там же все есть. Их достаточно. Значит, единственным приемлемым остается левобережный. Левый берег — сплошная цепь скал.

— Неужели весь берег косогорный? — спросил Мозгалевский.

— Нет, есть распадки, лога, их наберется километров двенадцать, но в основном скала.

— Значит, съемочные работы, — сказал Коля Николаевич. — Что ж, это интересно.

— А разве нельзя несколько отступить от берега? — спросил Мозгалевский.

— Зачем? — спросил Костомаров.

— Вы предлагаете «полку». Но на таком большом протяжении скальные работы — это ведь тоже очень дорого обойдется.

— Я, конечно, рискую, но смею думать, что если мы отойдем от реки, то трасса неизбежно должна наталкиваться на тоннели. Обход же намного удлинит линию.

— Значит, у вас нет данных для сравнения вариантов? — каким-то скучным голосом спросил Мозгалевский.

— А разве опыт инженера, профессиональное чутье ничего не стоят? — спросил Костомаров.

— Только для самого себя, — скупо улыбнулся Мозгалевский. — Для штаба экспедиции нужны документы.

— Ну что ж, я знал, что некоторые товарищи встретят с недоверием мое предложение, поэтому пригласил сюда начальника экспедиции. Он прибудет, может быть, даже сегодня.

— Нет, это любопытно, — в раздумье сказала Ирина. — Трасса ляжет на косогоре, и вопрос о стройматериалах уже решен. Дорога будет на скале...

— Это вас устраивает? — живо спросил Костомаров.

— Конечно.

— Интересно, а что сказал начальник участка? — спросил Мозгалевский.

— Градов? Ему скальный вариант не понравился. Он настаивает на своем, правобережном.

— Значит, Градов против, — в раздумье сказал Мозгалевский.

Я с трудом понимал, что здесь происходило, и, конечно, не мог вникать в технические тонкости, но мне было ясно одно: к предложению Костомарова относятся настороженно. Почему? Вот это-то мне и хотелось выяснить. Но как? У кого спросить, чтобы я мог поверить? Ведь у каждого свое мнение. И только тут я впервые с завистью посмотрел на всех инженеров. Они знают то, чего я не понимаю. Они как бы живут в ином для меня мире. Даже Зацепчик (его здесь нет, он еще там, в устье Меуна), этот угреватый эгоист, и тот для меня недосягаемая вершина в изыскательском деле. Ну что ж, надо внимательно наблюдать, прислушиваться и ждать. Время покажет, чем все это окончится и кто окажется прав.