Две жизни
Шрифт:
Остановились мы у завала, — готовые дрова. Одна-две минуты, и появляется слабенькое пламя. И вот оно уже сильнее. Разгорается, жадно охватывает весь сушняк и вздымает к небу красный султан огня. Его увидят наши. Может быть, придут. Подтянутся... От одежды валит пар. Тянет в сон.
— Нет, нет, — говорю я, — сначала есть, потом спать. Доставайте юколу.
И каждый достает свою рыбину, насаживает ее на палку и сует в огонь.
Юкола трещит, жарится. Она дьявольски соленая, объедает губы, нёбо, горло, но все равно хороша!
Съедена юкола, и теперь начинается мука. Пить! Скорее пить. Мы кипятим в мисках
Проснулся среди ночи, и не от холода. Пить захотел. Проклятая милая юкола. Снежная коса в синем свете. На чистом небе белая луна и неустанно мерцающие звезды. У костра сидит Юрок. Я попросил воды, и он протянул мне миску крутого кипятку. Я бросил туда снег и стал пить.
— Чего не спишь? — спросил я его.
— Думаю.
— О чем?
— Да вот думаю: чего я сижу тут? Взять бы да уйти. Никто не держит. Когда еще сообщили бы о побеге. А не бегу, вот и думаю: чего же такое?
Проснулась Тася и озябшим голосом попросила валенки. Они сушились. Я пошел на Элгунь за водой, и, когда вернулся, она уже сидела у костра и куталась в одеяло.
— Озябла?
— Немного... Где же наши? Отстали...
Я стал ей греть воду, а Юрок пошел спать на ее место.
— Интересно, чем все у нас кончится, — в раздумье говорит Тася.
— Я думаю, все наладится...
— А уверенности нет?
— Слишком много было срывов, чтобы не сомневаться.
— Это что, ты имеешь в виду тот случай?
— Какой случай?
— Когда я на тебя рассердилась?
— При чем здесь ты?
— Как при чем? — удивленно посмотрела на меня Тася. — Ты о чем говоришь?
— Об изысканиях... о снабжении.
Тася негромко засмеялась.
— Господи, я говорила о нас с тобой... Странно, но я почему-то не могу представить себя твоей женой, — сказала она и, как мне показалось, пытливо посмотрела на меня.
Я положил в костер хворосту. Пламя взвилось вверх и ярко осветило ее лицо. Да, она пристально глядела на меня. Ждала ответа. Но я совсем не думал о женитьбе, да и рано мне обзаводиться семьей.
— У меня такое ощущение, что ты всегда где-то далеко от меня. Почему это? — спросила Тася и, не дождавшись ответа, продолжала: — Я глупая... Лезу к тебе со своей любовью, а ты обо мне и не думаешь. Ведь так?
На глазах ее блеснули слезы. И вдруг мне стало нестерпимо жаль ее. Вот рядом со мной хороший, милый человек, который любит меня, и он несчастлив — несчастлив только потому, что я равнодушен к нему. Эта мысль меня потрясла. В самом деле, что же такое творится? Почему один должен любить и быть обиженным, а другой, любимый, быть черствым к нему? Кто это придумал? Почему на любовь не отвечают любовью?
Я искоса посмотрел на Тасю. Она сидела опустив голову, по щеке у нее медленно текла красная от огня слеза. Закопченные маленькие руки что-то перебирали. Сколько было жалкого и беспомощного в ней! Я всегда знал, что жалость — чувство плохое, унижающее того, кого жалеют, и только сейчас понял, что это ложь. Жалеть надо! Жалеть —
— Тебе хорошо?
— Да... — тихо ответила она.
— Почему ты все сомневаешься? Это плохо, когда у человека нет уверенности. Надо верить. Верить всегда, даже если никто в тебя не верит, то и тогда надо верить, потому что это единственное, что может помочь тебе...
Я что-то еще говорю — и замечаю: Тася спит... Медленно проходит ночь. Я и сам дремлю, просыпаясь, подбрасываю в костер, снова засыпаю, и от этого кажется, что ночи нет конца.
Утром пошли дальше. Но вскоре натолкнулись на проток. Переходить вброд не хотелось, решили поискать переправы. Наверное, с километр прошли по берегу протока, и тут мне показалось, что он заворачивает назад. Я уже хотел было в любом месте перейти вброд, чтобы не терять пройденного, но вдруг услыхал стук топора. Звуки раздавались впереди. Мы пошли на них, и вскоре на другом берегу увидели наших. Они сооружали переправу. Мозгалевский сидел на большом сваленном дереве и, махая руками, что-то объяснял рабочим. Увидя нас, он приветливо пошевелил рукой и крикнул:
— Переход делаем!
Я кивнул головой: дескать, понимаю.
— У нас Яков утонул! — закричал он опять.
— Утонул? — испуганно крикнул я.
Мозгалевский завертел головой и закричал что было силы:
— Чуть-чуть не утонул!..
Ну, слава богу... Через полчаса вся группа Мозгалевского перешла проток, и мы двинулись вперед. Как изменили людей прошедшие сутки! Все осунулись, почернели и как-то уменьшились. Опять потянулись цепочкой. Опять задребезжала печь. Опять затрещал лед.
Я иду и вспоминаю ночной разговор с Тасей. Она уже думает о замужестве, а я о женитьбе как-то совсем не думал, но теперь эта мысль не выходит из моей головы. И все чаще возникает вопрос: «А почему бы и не жениться?» Причем мне представляется не идиллическая картинка: я, жена, кудрявые, упитанные дети, — а другое: все новые и новые экспедиции, и мы в них всегда вдвоем, два верных друга. И нам хорошо. У меня есть близкий человек, который любит меня и которого я уважаю... Уважаю, а почему не люблю? А потому, что люблю Ирину. Я всегда буду ее любить. Но почему ее? Этого я не знаю. Люблю, и все! Но не так, как об этом говорят, как пишут. Моя любовь странная. Если бы мне пришлось решать, жениться на Ирине или нет, то я бы не женился. Ни за что не женился бы. Потому что жениться на любимой — это значит погубить любовь.
Я иду и все это перебираю в голове. Конечно, никакого твердого решения у меня нет. Я могу жениться, могу и оставаться холостым, и никто не заставит меня поступить против воли. Эта так. Но вопрос существует, он произнесен, и поэтому я думаю, искоса поглядывая на Тасю. Она идет рядом со мной. Сквозь смуглоту щек у нее пробивается румянец, из полуоткрытого рта вырывается легкий парок, глаза мечтательно прищурены. Наверно, она тоже о чем-то интересном для себя думает. Наверно, думает обо мне, о ночном разговоре...