Две жизни
Шрифт:
Лыков встревожился. Конечно, если бы не деньги, то все было бы проще. Поэтому оставалось одно уйти, и чем скорее, тем лучше, оставив преследователя далеко позади. И Лыков заторопился.
Начинало смеркаться, когда он достиг вершины последнего перевала. Только на мгновение остановился — прислушался, всматриваясь в сумерки. Тишина и глухое безмолвие окружали его.
Начался третий, и последний, спуск, тянувшийся несколько километров, то полого, то ступенями, то пересеченный логами.
Ничего не различая, Лыков медленно пробирался
На ночном небе не вспыхнули звезды. Густая тьма была на земле, и только слабо мерцали светящиеся стрелки и буквы компаса. Наступившая темнота принесла спокойствие. Колея терялась в ночи, и преследователю, кроме спуска, приходилось еще тратить время на отыскивание следа.
Лыков спускался почти ощупью. И, не заметив обрыва, полетел вниз; он еще не успел испугаться, как уже лежал пластом. Выплевывая снег, медленно встал и сразу же припал на левую ногу. Морщась, развязал ремни и, закусив губы, стащил торбас вместе с меховым чулком, прощупал лодыжку. Боль была в сгибе. Досада еще больше увеличилась, когда он обнаружил, что лыжные палки при падении отлетели куда-то в сторону.
Становилось холодно. Нужно было или разводить костер, или уходить. Он решил идти. Первый шаг заставил его вскрикнуть, второй — только сморщиться, хотя боль была такая же сильная. Он стал осторожно спускаться. Вскоре склон перешел в густо заросший увал.
Приближалось утро. Тусклыми силуэтами начали проступать деревья. Теперь тревога еще больше усилилась. Опасность была рядом. Она могла каждую секунду прогреметь смертельным выстрелом. Надо спешить!
Тайга начала редеть. В просветах деревьев замелькали, серовато-голубые куски неба. Стало светлее, потом тайга расступилась, и белое, широкое полотно реки появилось впереди. Идти по реке было легче. Боль притупилась. Лыков пошел быстрее и вскоре увидел поднимающийся из зимовки на берегу реки дым.
Через час, подогретый водкой, Лыков лежал в постели. Он рассказывал о том, каким маршрутом шел, как все же кто-то пронюхал, что он несет деньги, но «я его ловко провел. Он шел за мной, и я подвел его к обрыву. Я знал эти места, когда проводил глазомерную съемку. Высота обрыва была не меньше тридцати метров».
— И вы прыгнули? — удивленно спросил Олег Александрович.
— Я должен был прыгнуть. И прыгнул.
— Ну, молодчина. Это, знаете ли, далеко не каждый осмелится прыгнуть.
Лыков торжествовал.
— Но интересно, кто бы это мог быть? Резанчик? — призадумался Мозгалевский.
В эту минуту в лимонку ввалился Батурин.
— А-а, охотник, — приветливо поздоровался с ним Мозгалевский, — все бродишь? Опять, наверно, сохатого поймал? А тут, брат, такие дела Аркадий Васильевич рассказывает... Ну-ка,
Но Лыков не стал рассказывать, а как-то вяло отмахнулся и закрыл глаза.
— Устал, — пояснил Мозгалевский и стал сам рассказывать. — Понимаешь, Аркадий Васильевич вез мне деньги, чтобы рассчитаться с рабочими, и чуть не стал жертвой. Какая-то темная личность увязалась за ним... Да-а... Пыталась настичь. Но Лыков завел эту личность в такое место, что сразу отделался. Прыгнул с обрыва и, представь себе, тридцать метров летел по воздуху... — Он подмигнул Батурину.
— Что же это за личность такая? — произнес Батурин. — Если только кто из ваших рабочих...
Лыков удивленно посмотрел на эвенка. Охотник раскуривал угольком трубку. Он сидел на корточках, и лицо у него было, как всегда, непроницаемое.
«Тот это или не тот? — подумал Лыков и решил: — Не он. Иначе зачем бы ему прятаться?» И тогда, повеселев, несколько хвастливо заявил.
— На Малом хребте я видел такого шатуна... Жаль, ушел он.
Батурин еле заметно улыбнулся, но тут же склонил голову и уставился на огонь печки. Тяжелое подозрение опять завладело Лыковым. Он отвернулся лицом к стене и уже больше не вмешивался в разговор.
На печку выплеснулась из чайника вода.
Стали пить чай. Лыков прислушивался к разговору, но больше о происшествии не говорили, и он успокоился.
Проснулся он на другой день поздно. В зимовке было тихо. На окнах сверкал иней. Изыскатели ушли на работу, Батурин собирался в тайгу.
— На сохатого? — дружелюбно спросил Лыков.
— Нет, в обратный путь. — Батурин встал. — Палки ваши я подобрал. Тут они, у зимовки.
— Так чего ж ты прятался? — шепотом, дрожа от стыда и удивления, спросил Лыков.
— Иначе нельзя, Кирилл Владимирович наказал следить за вами, потому мало ли что может случиться в тайге, да велел, чтоб я незаметно шел. Вот я и следил украдкой, издали. — И, помолчав, добавил: — А гора была совсем малая, со страху вам, верно, показался обрыв большим. — И, вскинув карабин, Батурин вышел из зимовки.
Нет, не смог Лыков восстановить свой авторитет. Больше того — всем стало известно, как он шел, вернее — не шел, а трусливо удирал от Батурина и хвастался в зимовке. Не меньше недели изыскатели потешались, рассказывая, уже с добавлениями, как во второй раз струсил Лыков.
Мы с Колей Николаевичем вышли от него.
— Ну и сопля, — сказал Коля Николаевич. — Неужели Ирина могла такого любить?
— Такого она не любила...
— Это верно. — Он помолчал и сказал: А все же непонятно, как это так, в самый ответственный момент снять с работы начальника партии, будто нельзя через месяц разобраться в этом деле. Был бы Лавров ни за что бы не отпустил.
— А откуда стало известно в штабе про их любовь?
— Верно! Какая же это гнида сообщила? — всполошился Коля Николаевич. — Не иначе — радист.