Двери в полночь
Шрифт:
Она замолкает, ожидая его реакции, но Оскар просто поворачивает к ней голову, ничего не говоря, а она любуется тем, как лунный свет отражается в его желтых глазах. Прошло уже больше шестидесяти лет с тех пор, как Шеферель привез ее из кошмара войны в этот гордый город, не сраженный ни бомбежками, ни осадой. Уже больше шестидесяти лет она не вздрагивает от резких звуков и не порывается убить любого мужчину, который прикасается к ней или заговаривает. И все это время она смотрит на желтоглазого оборотня, а он ее не видит.
— Мне нужна будет твоя помощь, —
Она уходит из палаты, так и оставив оборотня прикованным, со странной улыбкой на губах, и впервые за долгие десятилетия жизнь обретает вкус.
15
Китти приподняла одну бровь. У нее это просто отлично получается, и этим движением она выражает все свои эмоции примерно последние полчаса, пока я, путаясь и срываясь на «Ты представляешь?!», пересказываю ей события последнего дня. Я рассказала и про Доминика, и про историю Института, и про то, как Шеф меня спас, и главное — про папку, которую прижимаю к груди как школьница. Умолчала я только об истинной сущности Шефереля и об истории Виктора — раз они вместе, то пусть и разбираются сами. Вампиры народ церемонный, тайны друг другу открывают медленно.
Мы сидели в курилке нашего этажа, с ногами забравшись на подоконник, и смотрели, как сумерки превращаются в день. Китти только что вернулась со смены, где в который уже раз не обнаружила меня, и теперь, отчаянно зевая, слушает мой рассказ.
Дым от ее крепких «Мальборо» вьется вверх, почти ровной белой ниточкой — настолько неподвижно сидит вампирша. На словах о Доминике и всей истории его противостояния с Шефом она на мгновение поджимает губы — я едва успела заметить это мимолетное движение! — и хмурит брови.
— То есть положение серьезное, я правильно поняла? — уточняет она, когда я выдыхаю, произнеся последнее слово.
— Насколько я могу судить — серьезнее не бывает, — я пожимаю плечами, — раз он столько лет не совался в город, значит, у него не было преимущества. А теперь — пожалуйста, приветы передает.
Вампирша кивает, хмурясь на свое отражение в стекле, и выпускает в него струю дыма.
— Знаешь, — медленно говорит она, поправляя волосы таким быстрым движением, что они на секунду вздрагивают, как от порыва ветра, — Виктор не объявлял военного положения по нашему отделу…
— И?.. — Вдруг до меня доходит. За спиной кто-то снова открывает невидимую дверь. — Ты хочешь сказать, что в случае открытой войны вампиры не пойдут с нами?!
Китти переводит на меня взгляд и красноречиво приподнимает брови.
— Погоди, — я трясу головой, — но вы же так давно с нами…
— Да, — она вздыхает, притушив бычок о край банки из-под кофе — этой вечной спутницы любой курилки в любой вселенной, —
— Как и ведьмы, насколько я помню… — тяну я. Безудержная радость обретения отца уступает место страху — как мы справимся, если Доминик набирал свою армию годами, а у нас, получается, только несколько оборотней и пара целителей? Это же будет бойня…
Китти задумчиво кивает:
— А что насчет твоего отца? — Она отрывает взгляд от солнца и поворачивается ко мне, потянувшись за сигаретой. Вампирша курит как паровоз, и вся комнатка в дыму, как в тумане. Еще немного — и я начну кашлять. — Собираешься его навещать?
Я пожимаю плечами, не в силах сдержать улыбку. Уже полгода я жила с мыслью, что на этом свете у меня никого нет, только сомнительной честности нелюдь, — и вдруг у меня есть отец.
— Не знаю, — я сжимаю папку так, будто от этого зависит моя жизнь, — мне бы хотелось, но вряд ли сейчас подходящее время. К тому же, если он спросит, чем я занимаюсь, — что я отвечу? «Работаю оборотнем, кстати, спасибо, что наградил меня этим геном»? Надо столько всего продумать…
Китти кивает, снова отворачиваясь к окну и смотря на череду зданий дальше по Невскому. Отсюда их не должно быть видно, но у Института какое-то свое, загадочное место в городе, и я совсем не уверена, что оно согласуется с картами.
— Я уже почти не помню своего, — произносит она, прислоняясь головой к окну. — А ты сходи. Попробуй познакомься. Никогда не знаешь, что ждет нас завтра. Или даже сегодня — вдруг ядерная война.
Я продолжаю убирать листы в папку, пытаясь разложить их по датам и важности одновременно.
— Завтра не ядерная, завтра — обычная, нечеловеческая, — пытаюсь скаламбурить я.
— Трусишь?
— Нет, хуже даже, наверное, — я вынимаю из «уголков» фотографию и снова начинаю ее разглядывать, — просто не хочу. Вот я знаю, что он у меня есть — и он мне нравится. Он, похоже, не трус и, наверное, не дурак. Я вижу, каким он был до моего рождения, — и мне нравится искать в его лице свои черты. Для меня он сейчас идеальный. А вдруг он растолстел? Или стал лысым? — Я перевожу взгляд на вампиршу, которая, скептически улыбаясь, слушает меня. — Или не захочет меня знать? Или хуже — будет достаточно вежлив, чтобы не выгнать и не отмахнуться, но недостаточно раскован, чтобы общаться? Ненавижу это неловкое молчание двух воспитанных людей!
Китти коротко смеется:
— Дура ты, Черна.
— Может быть, — я аккуратно завязываю тесемки, — но мне достаточно того, что он есть. Может быть, потом, когда все закончится, я и найду его. Но не сейчас.
Вампирша качает головой, всем своим видом изображая осуждение:
— А что будешь делать с Шефом?
— Избегать.
Китти выгибает бровь:
— Умно.
— Да знаю, — я вздыхаю, откидываясь на кафель стены, — просто сложно жить в одной квартире после такого. Наверное, вернусь в свою. Да и слухов будет меньше.