Двери в полночь
Шрифт:
Я привычно провела пальцем по перекрестью линий на клеенке, привычно же попыталась отскрести с нее какое-то старое, засохшее пятно, которое не давалось мне уже который день. Купить бы нормальное чистящее средство, да руки все не доходят…
Может быть, зря я отказалась ехать со Всполохом? Может, надо было согласиться, а не рвать на себе тельняшку патриотизма? Ну что с меня толку? Брошусь вперед — погибну в ближайшие минут десять. Останусь в тылу — стану только обузой. С другой стороны, от Доминика снова ни слуху ни духу. Похоже, он решил брать нас измором нервной системы, заставляя ждать атаки
Положив руки на стол, я опустила на них голову, вся скрутилась в узел, чтобы закрыться от этого мира, и тихо, беззвучно расплакалась. Боги, я планирую жизнь с Марком, который мне противен, и думаю, чем оттереть пятно с клеенки! Все то, от чего я так панически бежала в самом начале работы в Институте, снова нашло меня и впилось в мозг. Кто бы мог подумать! Все это казалось таким отвратительным, что я готова была выпрыгнуть в окно, лишь бы отсюда сбежать! Но вся моя другая жизнь вертелась вокруг Шефа, которого больше в ней не было. А ходить мимо его кабинета каждый день, встречать в коридорах Айджес с ее самодовольной улыбкой, слышать, как кто-то произносит его имя, — было невыносимо. Да, я сохраняла ясность мысли, не нуждалась в его разрешении на каждый шаг и даже смогла общаться с другим мужчиной. Но одна мысль о нем, одно короткое, обжигающее, как глоток виски, воспоминание — и мне хочется умереть, лишь бы не возвращаться в мир, где он просто мужчина, работающий на том же этаже, что и я. Пусть бы он ругался на меня, пусть издевался — но только был! Только бы не как сейчас!
Мир был настолько невыносимым местом, что, если бы кто-то сказал, что я умру через секунду, я бы только подставила горло…
— Пожалуйста, не надо.
Я оказываюсь на ногах раньше, чем сама понимаю это. Лампа гаснет, и только полоска света из окна выхватывает несколько сантиметров пола.
Я боюсь пошевелиться. Боюсь дышать.
А потом замираю, чувствуя, как его рука ложится мне на плечо. Как опускается вниз, к лопаткам, где белеют, невидимые под одеждой, два симметричных шрама. Задерживается там на мгновение, и пальцы проводят ровно по ним, заставляя меня вздрогнуть.
Рука скользит вниз, проводя по позвоночнику, будто рассматривая его. Неспешно, по-хозяйски. Я не дышу. Я даже не моргаю, слепо вглядываясь в темноту и всем своим телом ощущая эти легкие прикосновения.
Он касается края джинсов и останавливается, будто в раздумьях. А потом вдруг резко, как-то отчаянно, обнимает меня.
На мгновение я растворяюсь в этом ощущении. В его руках, так крепко прижимающих меня к себе. В прохладе рубашки, которую чувствую голой кожей. В запахе ветра и моря, который он всегда приносит с собой. В его дыхании у себя на шее.
— Знаешь, — шепчет он мне в волосы, — совершенно невыносимо было смотреть, как ты очеловечиваешься. Пожалуйста, не делай так больше, ладно?..
Я хочу смеяться и плакать, хочу остановить время и остаться навсегда здесь с ним, в этой темной кухне, забыв про все проблемы, про все горести, про все «должна» и «надо», — остаться с мужчиной,
…Зажмурившись что есть силы, я дергаюсь вперед, выворачиваюсь из его рук и, стараясь ни о чем не думать, наотмашь бью Шефа по лицу.
От неожиданности он отлетает в сторону. На щеке проступает алый след, на лице — непонимание.
Я сжимаю кулаки, я пытаюсь быть твердой. Я стараюсь не бояться, что он сейчас просто развернется и уйдет.
Он стоит и смотрит на меня, а во взгляде его нет ничего — и у меня внутри делается пусто и страшно, я понимаю, что, если он снова исчезнет, я просто не смогу больше дышать.
Мне хочется прижаться к нему и попросить прощения, обнять и зарыться лицом в рубашку, чувствуя его руки у себя на спине, но вместо этого я делаю несколько шагов вперед:
— Ты хоть понимаешь, как я жила все это время?! — Я сжимаю кулаки так сильно, что ногти врезаются в ладони. — Ты представляешь, через что я прошла?! Ты хоть понимаешь?!
Он молчит, не пытаясь прервать, не отводя взгляда.
Я не замечаю, когда успеваю заплакать, — просто все эти недели вдруг прорываются наружу беспорядочной чередой обвинений, оборванных фраз и судорожных всхлипов. Вспышка гнева проходит так же быстро, как и появляется, оставив только чувство болезненного опустошения.
Он стоит в паре шагов от меня и вдруг опускает глаза, как будто приняв какое-то решение. Наверное, надо подойти, надо удержать — ведь сейчас он развернется и уйдет уже навсегда, но я не могу. Ноги не держат, и я рыдаю отчаянно, как маленькая, когда мир казался крохотным, а беды — огромными.
Я опускаю лицо в ладони, опираясь о стол, чтобы не упасть, и ни о чем больше не думаю.
А потом чувствую, как он обнимает меня — осторожно, будто боясь сделать больно, — и уже не сопротивляюсь. Он гладит меня по голове, как ребенка, который никак не может успокоиться, и говорит что-то неразборчивое, прижимает к себе, а я всхлипываю и хочу только, чтобы так было всегда. Чтобы он был всегда.
— Прости меня, — шепчет Шеферель и тихо раскачивается, будто пытаясь убаюкать.
Я закрываю глаза и осторожно обнимаю его, ощущая под пальцами прохладу вечной белой рубашки, а он, как крыльями, укрывает меня полами своего плаща.
Я так и не спросила, как он оказался в квартире. Не спросила, почему вел себя так последние дни, — мне надоели ответы, состоящие из правды не более чем на четверть и из недоговорок на все три четверти.
Я просто наслаждалась этим моментом, когда он был рядом, и сейчас, вот прямо сейчас, ничего не происходило. Никто не нападал, не угрожал, не пытался выстроить планы спасения, не объяснял, что делать…
«Майбах» скользил по улицам, и от фонаря до фонаря по стеклу бежала рыжая полоска света. Я прислонила голову к его плечу, а он что-то задумчиво чертил пальцем у меня на ключице.
— Ты что, действительно собиралась оттирать то пятно с клеенки? — со смехом спросил он, и я улыбнулась, ловя его за пальцы.
— Я и со службы собиралась уйти. И прожить с ним долгую, счастливую человеческую жизнь. Страшно?
— До дрожи, — я слышала, что он улыбался, — нельзя тебя к людям подпускать. Начинается какой-то кошмар.