Двое и одна
Шрифт:
Я остановился посредине комнаты и уставился в потолок.
«_А_мможет_ввооббще_нне_ббылло_нниккакого_введущего_и_этто_только_ммоя_парранойя_?» – совершенно отчетливо вдруг высветилось у меня в голове. И, как только я пробубнил вслух, – выводя с нажимом каждую удвоенную букву, – это простроченное короткими перебивками черно-белое предложение сразу же обернулось против меня. Теперь, угрожающе лязгая намертво сцепившимися буквицами, оно свисало с потолка, точно металлическая цепь в бетонной камере, залитой потрескивающим неоновым светом. Перевернутый вопросительный знак на конце оказался острым мясницким
Из последних сил сбросил с плеч двадцатипятилетний кошмар и выпрямился. Покрутил головой, разминая затекшую шею. И сквозь шелест ливня снова материализовался промытый до звенящего блеска, изнемогающий от обиды голос жены.
– Он живой человек, который меня любил. Понимаешь, живой! Очень хороший человек! И вдобавок любил меня больше, чем ты!
– Вдобавок к чему?
– Ко всему! А я всегда знала, что его не Лююблюю. – Она так протяжно, так проникновенно произнесла оба «юю», что я не мог не усомниться.
Как часто и с какой пугающей легкостью повторяет она это слово! И всегда с большой буквы. В нем слышится что-то улюлюкающее, блеющее, блюющее! «Люю-блюю…» Когда произносит это узкое слово, обозначенное диезом, она благоговейно закрывает свои золотисто-голубые веки, вытягивает губы. Потом, переходя на растянутый дыханием ультразвук, со свистом выдыхает воздух. На втором длинном люю… перегласованный звук нарастает… и полетело… Что-то вроде бессмысленного заклинания. От него «Лююбёвь», где круглое замкнутое в себе «о» у нее превращается в жеманное «ё», «Лююбёвь живого, очень хорошего человека» становится такой сильной, что я – ничего про нее не знающий, не способный ее даже вообразить! – должен съежиться, воздух с писком из меня выйдет, и я немедленно превращусь в окаменевшего карлика-уродца…
А у нас с ней этого вот «Лююблюю» не осталось… Никаких добрых чувств во мне она сейчас не вызывала. Впрочем, и злых тоже. Я устал… Боже мой, как я устал!.. Что меня заставляет лезть снова и снова в бесконечный разговор, который все больше смахивает на мою кардиограмму – нагляделся на нее в госпитале, – дергается, повторяет себя, опять дергается?.. А потом запихивать обратно, в себя пытающуюся прорваться наружу мою сокровенную тишину? Может, какая-то неосознанная склонность к мазохизму? Или просто сил не хватает, чтобы удержать при себе свое мнение?
По комнате разгуливал сквозняк – закрученный в спираль обрывок ветра, незаметно обосновавшийся в нашей квартире. Иногда он останавливался, вертелся рядом с женой. Облизывал ее голые ноги. Забирался высоко под юбку – она не замечала его, – завывал что-то на языке ливня, в котором были одни лишь гласные. Порывисто листал лежащую на столе книгу. Пытался предупредить? Выискивал место, которое я должен прочесть? Книга сопротивлялась мокрыми, слипающимися страницами. Буквы, словно муравьи, ссыпались к сгибу. И сквозняк опять деловито уносился на кухню.
– Я же не виновата, что так получилось. – Ну конечно. Виноваты всегда другие. Обычно я. Кто же еще… – После того как вышла за тебя замуж, он сразу уехал из города. – Казалось, она сама удивлена,
Спрятанная где-то камера обскура высветила размытое мужское лицо в клубах сигаретного дыма. Только что произнесенные слова, медленно затихая, все еще кружились вокруг него.
Я бы не удивился, если бы этот живой хороший человек вышел бы сейчас из моей спальни. Подойдет, похлопает меня по плечу… хорошая у тебя жена… береги ее…
Теперь мы стояли совсем близко. Иногда я делал шаг, пытался приблизиться, но тут же отходил назад. Наполненный волокнистым дымом воздух между нами становился более плотным, упругим, отбрасывал нас друг от друга. И она произносила какие-то бесконечно сцеплявшиеся между собой, изуродованные вмятинами слова. Произносила так быстро, что у меня мельтешило в ушах. Годы жизни перемалывались в развращенные женские фразы, которыми кто только не злоупотреблял.
Явно темнит, пытается чего-то от меня добиться… Ну почему все время надо хитрить? Почему нельзя просто сказать, чего хочешь?
– Наверное, это произошло с тобой случайно… такой интересный человек… к тому же актер… – Нехорошо было так говорить. И знаю, что нехорошо, но не остановиться… будто в меня вселилась какая-то новая веселая злость… Оставить после себя выжженную землю… чтобы ни о чем не жалеть… – Тебе ведь всегда нравились люди искусства… – Она пропускает мои слова мимо ушей, а сопровождающий их жест мимо глаз. – Что ж ты меня с ним не познакомила? Уверен, мы бы подружились. У нас так много общего.
– Ничего общего у вас с ним нет и не было! А семья у нас – с тобой! И ребенок – с тобой!
– Но ведь и с ним тоже… Ведь и с ним же… – повторил я теперь уже вслух, – мог быть ребенок. – Эта случайно высказанная мысль настолько поразила меня самого, что я невольно вскрикнул, хотя крика своего, конечно, не услышал. Отогнал ее куда-то в самую дальнюю часть своей черепной коробки. Но она пыталась вырваться. Долго держать ее там невозможно.
– Да не переживай, ты… – невнятно пробормотала она в зажатую в губах потухшую сигарету. Эта ее короткая шершавая фраза уже начала натирать кровавую мозоль в моей душе. Как будто от меня зависит – хочу переживаю, хочу нет… – Ничего не могло бы…
– Ты что имеешь в виду?
– Не важно. Сказала и сказала.
– Нет уж, договори, раз начала!
– Если тебе уж так важно знать. – Она на мгновение запнулась. – Он предохранялся… Сама его попросила. – И тут же пожалела. Густой румянец медленно разливался у нее по щеке из-под прижатой ладони.
– Надо же, как хорошо у вас было организовано! – Я тут же схватил брошенный мне по ошибке кусок. – Правда, и нужна-то было всего лишь тонкая резиновая оболочка в правильном месте. Обо всем подумали… Очень здоровый, сильный мужчина. Наверное, с детства ничем, кроме мяса, не питался… Да и к тому же страдал. Ну как не помочь?.. После этого возвращалась домой, помогала мне и там уже не предохранялась… А потом родилась Лара…