Двое и одна

Марк Григорий

Может быть, теперь она снова что-то скрывает?

– Может быть, теперь ты снова что-то скрываешь? – произнес я уже вслух.

Тлеющая сигарета в самом центре ее задумчиво вытянутых губ повернулась ко мне. Она сделала маленькую паузу, словно повторила про себя мои слова, перед тем, как ответить. И как ни странно, покраснела. Кровь, приливавшую к лицу, она контролировать не умела. Спираль из дыма, въедливого, немного сладковатого аромата духов и коньяка обволакивала ее сейчас. До боли знакомая жилка забилась в черно-желтой тени над правой щекой.

С грехом пополам сохраняя предательское равновесие – пять

рюмок как минимум, – поднялась и остановилась у окна. Размытые пятна проплывали по лицу, будто стояла она на краю залитого светом бассейна. Посмотрела снизу, слегка прищурившись, словно пыталась что-то прочесть у меня в глазах, и попробовала улыбнуться.

Это был взгляд – даже не взгляд, а взор – из далекого прошлого, из первых ночей медового месяца, когда в местоимение «мы» заменяло оба наших «я». Когда не надо было ничего объяснять и разговаривать нужно было только шепотом сквозь торопливое скрипенье кровати из губ прямо в уши. В которых таился ее замечательный музыкальный слух. И подернутые пеленой янтарные крапинки в ее прищурившихся влажных зрачках с золотистыми ободками были следами, оставшимися с того времени.

– Ты что, до сих пор к нему ревнуешь? Как глупо… – Давно уже не слышал, чтобы она говорила так безнадежно. Правда была в ней самой, а не в ее словах. В том, как их произносила. Она явно чего-то ждала от меня.

Провела рукой по моей трехдневной щетине. Уверенно и робко прижалась своим теплым большим телом. Телом, которое я знал наизусть. И я снова ощутил упругую тяжесть ее бедер. Раньше работало безотказно.

– Помнишь, как в прошлый Новый год, когда мы вернулись от Берковичей…

– Зачем ты? Ведь я же не машина. – Я с трудом высвободился. – Пойми, то, о чем ты молчишь, очень важно!.. Даже имя его так и не хочешь назвать…

Я все еще не мог решить, что должен чувствовать. Душа запуталась в себе самой. Признаться, что ревную к призраку, который уже много лет как исчез, было унизительно. Чего я из себя корчу? Но тут же понял, что это не я, а меня что-то корчит. И ничего с этим сделать не смогу.

Честная, нечестная, невежественная, неинтеллигентная – эти книжные мерки не подходят. Слишком уж переливается, переходит одно в другое то, что у нее внутри. И в слова не укладывается… Все равно что считать нечестным или невежественным этот ливень за окном… Надо переменить тему, найти мостик, чтобы перейти пропасть.

– Для меня это чересчур сложно. – Тишина никогда не была для нее естественной средой обитания. Долго в ней находиться она не могла.

– И для меня. – Я сидел, покусывая дужку очков. Отголоски ее слов, ее тела медленно затихали во мне. – А вдруг он вернется, и все начнется снова?

Она испуганно посмотрела, собрала размазанную улыбку в узкую полоску, зажатую между губами, и замерла. Но сразу же спохватилась.

– Да я и тогда не придавала значения. Как будто не со мной. – Привел меня в чувство ее голос. В чувство, что я в неоплатном долгу. Голос стал гораздо тоньше и пронзительней. Словно незаметно подтянула голосовые связки. Сейчас он исполнял вариации на тему грубого, ревнивого мужа. Никакой, самый совершенный детектор не зарегистрировал бы в нем и малейшей лжи. Но на всякий случай все же решила подстраховать себя коротким смешком. Смешок отработан

был плохо, и впечатления на меня не произвел. – Это ведь не кино, которое можно прокручивать много раз… Не могу с тобой разговаривать. Сердце начинает болеть.

– Я думаю… – Мне понадобилось три-четыре секунды, чтобы решить, что именно я думаю, и решиться это произнести. – Я думаю, сердце у тебя гораздо здоровее моего.

Для чего ей нужен новый компьютерный адрес, защищенный паролем? Ведь не порнографические же сайты она рассматривает?.. Какая-то важная мысль в самый последний момент все время ускользает.

Слегка поколебавшись, она начала втягивать в себя еще один глоток. Я заметил, что румянец у нее на щеках испарился. Бутылка была уже почти пустой. Между мной и женщиной, одиноко пьющей рядом, не было почти ничего общего. При этом еще очень много прошлого соединяло нас. Пока мы обвиняли друг друга, оба чувствовали эту тонкую, подрагивающую связь. Но стоило замолчать, и она исчезала. Так исчезает в воздухе сверкающий диск вокруг остановившегося вентилятора.

Мне показалось, что вот сейчас она наконец объяснит, почему все так произошло. Почему продолжала трахаться с ним и после того, как вышла за меня замуж? Что чувствовала, когда жила с двумя мужчинами? Что это – любопытство? Избыток жизни? Бушующие гормоны? Сравнивала ли она нас? Любила ли хотя бы одного? Но лицо ее оставалось непроницаемым. Еще одна ложная тревога.

– Ты даже теперь не можешь рассказать всю правду? Нам обоим было бы легче.

– Попробовала раз.

– Да? И когда же это произошло? – Я заглотил наживку.

– Ты даже не заметил. – Искушение жалостью к самой себе у нее как-то вдруг пропало. – Помнишь, месяцев через пять после свадьбы ты позвонил мне на мобильный и спросил, где я? – Я помнил очень хорошо, но пробормотал что-то неопределенное. – И я, сама не понимая отчего, ответила: «в мотеле с любовником». Даже название мотеля дала. А ты не захотел поверить. Засмеялся – доволен! – превратил все в шутку.

Что-то мутное, неуправляемое появляется в ней теперь после нескольких рюмок. Что-то разрушительное.

– Просто способ меня обмануть. Можно обманывать, даже когда правду говоришь. Ты знала, что не поверю…

– Да нет! – утверждение и отрицание выходят у нее на одном дыхании, но отрицание всегда сильнее – ничего я про тебя не знала! Ни тогда, ни сейчас!

Короткое двухсложное слово «развод», чем-то похожее на звук взведенного курка – раз и вот: выстрел – слово, которое никто из нас не решался произнести, слышно было уже внутри каждой фразы.

Я стоял, уставившись в кромешную темноту, словно пытался прочесть в небе написанные черным по черному предсказания о своей семейной жизни. Отражение жены в оконном стекле – в отличие от оригинала, сидевшего на диване, – было очень уютным, домашним. Еще один обман. В этот раз оптический.

Холодный ветер снаружи набирал силу, тяжело плевался, становился все злее. Обламывал с треском цеплявшиеся друг за друга пальмовые ветви. Безжалостно хлестал ими ливень, проколотый мерцающими светофорами. Прозрачная водяная завеса со свисающей с подоконника бледно-зеленой бахромой прижималась к стене дома. Ветвистая щель рассекла желтым острым блеском небосвод.