Двое и одна
Шрифт:
– Давно надо было тебя бросить… Ведь я еще могу нравиться. – Совсем уверенно произнести это ей все же не удалось. – Ты и раньше, тогда в самом начале, любил не меня, а свою любовь ко мне. Я же видела… Только она по-настоящему была нужна… Отчего ты не отвечаешь? Сколько можно смотреть на улицу? Там нету ничего!
Там было очень много. На газоне возле нашего подъезда в ужасе шевелилась сразу всеми своими космами взлохмаченная пальма с мохнатым коричневым стволом и торчащими из него белыми ребрами. «Пальма первенства», посаженная в первую субботу после того, как мы въехали в эту квартиру. И корни ее слабо светились во тьме под асфальтом.
Какая-то сумасшедшая женщина, обернутая в переливающуюся тысячей разных цветов воду, беззвучно плясала
– Значит, ты со мной свое драгоценное время теряешь? – все-таки не выдержал я. – Таак! А что тогда я здесь делаю? – (Ударение, очень сильное ударение, было на «я».) – Скажи мне, у тебя свое хоть что-нибудь есть? Не из случайно прочитанных книг? Не из этого тупого ящика? Или не услышанное от меня? Или не… Что-нибудь, что сама сделала?
Она вытянула ладони, отпихивая приближавшиеся отовсюду мои извивающиеся, ядовитые вопросы.
– Я сделала во много раз больше, чем ты, – наконец убежденно произнесла она. – Я сделала свою дочь.
Замолчала, чтобы убедиться, что до меня дошло. И невидимые змеи, ходящие на брюхе и поедающие прах во все дни жизни своей, расползлись по своим норам. Змеиное слово «измена», с угрожающим шелестом уползло вслед за ними, переливаясь на полу своими слипшимися буквами.
Наступившая тишина понемногу затягивалась легкими, мерцающими миазмами болотной гнили, которые принес новый порыв сквозняка. Не выпуская рюмки из левой руки и вытянув пальцы правой, она разглядывала обручальное кольцо, точно раньше никогда в жизни его не видела. Почему-то она носила его на указательном пальце. У меня кольца вообще не было.
Неприятная, саднящая горечь появилась у меня во рту. Это, наверное, была десятая сигарета. Пепельница на столе была забита до краев светящимися изуродованными трупиками.
Весь разговор напоминал диалог из длинной дурной пьесы, и я должен был только выдавливать из себя, как зубную пасту из тюбика, заученные реплики. Пьесы, которая упрямо не хотела превращаться из мелодрамы в трагедию. Несмотря на старания главной героини, на которую направлен луч прожектора. Театр будней. Занавес не опускался много лет. Переживать необязательно. А если чувства и появлялись, я научился их напоказ не выставлять. Текст, как видно, переведенный с английского, – я когда-то читал или даже слышал оригинал, вот только не мог вспомнить где, – давно обкатан и с каждым произнесением становится все более бессмысленным. Но ей, как видно, помогает. Театротерапия. Если что-нибудь позабуду, тут же в черном квадрате окна появится серебристая лента с подсказывающими титрами, и она начнет, смакуя каждое слово, озвучивать их за меня. Но я знаю: в пьесе есть еще одно действующее лицо. Вот уже почти четверть века оно наблюдает за мной и терпеливо ждет, чтобы в решающий момент, разрывая кулисы, вырваться на сцену. Очень скоро оно появится.
А может, кроме давно выученной роли в семейной пьесе, у меня есть еще одна? В пьесе, которую, сам того не замечая, исполняю уже для себя? Когда думаю о своей жене. На своем собственном, лишь мне понятном языке… Просто, для этой роли реплики не надо произносить вслух… одна и та же долгоиграющая пьеса с единственным слушателем-зрителем-актером… реквизит уже много лет не обновляли… кто я самому себе?.. Иногда, кажется, эти две пьесы ставили два разных режиссера, ничего не знавшие друг о друге.
Вот так всегда… Ну почему, когда говорю о чем-то важном, звучит так неискренне?!. Когда приходится сводить счеты с самим собой, умудряюсь видеть происходящее откуда-то со стороны. Как психиатр со своим пациентом.
Не переставая рассматривать кольцо, она плюхнулась в диван, словно в огромное блюдо
Осторожно поставила рюмку с моим отражением – теперь оно висело в воздухе отдельно от нее – и откинулась на спинку дивана. Обняла за шею потрепанного медвежонка с толстыми черными губами, переселившегося сюда сразу после того, как Лара ушла из дома, из его «медвежьего угла» в спальне, где он долгие годы бесстрашно защищал ее по ночам от врагов. Бережно усадила его рядом и включила ящик. Стеклянные бусинки медвежьих глаз покорно уставились на экран.
Несмотря на жару за окном, я неожиданно почувствовал, что замерз. Все тело покрылось гусиною кожей. Казалось, холод шел изнутри меня самого. Оглянулся, и комната вместе с женой на диване, перечеркнутой косой полосой света из кухни, поплыла влево как декорация при повороте сцены. И взгляд мой за ними не поспевал. Тусклое зеркало с клубами дыма, напоминающими рентгеновский снимок, – каверны-затемнения в душе видны совершенно отчетливо, – часы с секундной стрелкой, бегущей почему-то в противоположную сторону, телевизор, окруженный фарфоровыми уточками, которых я так ненавидел, низкий столик, медвежонок – все было белесо-серым, точно покрытым толстым слоем инея…
Вещи стали еще более равнодушными, еще более холодными, чем обычно. От каждой из них шел свой тихий гудящий звук, и от этих слипшихся гудений трудно было дышать. Я втянул воздух, и где-то под пломбой заныл коренной зуб.
Вертикальная рана с тихим шипением перерезала экран телевизора. Внутри ее копошилась густая, голубая мутотень. Обманный ящик подавился на полуслове и покорно погас.
– Слушай, оставь меня в покое, а?
– Да ты и так в покое. В очень глубоком покое.
На нее всегда можно положиться. Правильная реплика, в правильном месте, с правильной интонацией…
– Даже когда злишься, остаешься в покое… – И, словно про себя, неожиданно добавила: – Наверное, я слишком много выпила. – Она потянулась к столу, чтобы налить себе снова. Бутылка застыла на миг в горизонтальном положении. Из нее стекали коньячные капли. Горлышко несколько раз ударилось о рюмку.
По влажным глазам жены, по темным, без ободков, зрачкам невозможно было понять, что она сейчас видит. Все, что входит через них, внутри ее тоже становится влажным и темным. Указательный палец с наманикюренным ногтем коснулся белого столбика сигареты. В пепельницу посыпался желтый сноп искр. Темный тягучий взгляд медленно отдалялся. Я был уверен, что она думает о чем-то, не имеющем отношения к нашему разговору.
Конечно, любая женщина умеет управлять семейной ссорой, чтобы та не вышла из-под контроля. Я знал жену вдоль и поперек, последнее время все чаще поперек. Но за все эти годы так и не смог привыкнуть к ее мгновенным неуследимым превращениям из скандальной бабы, которая кричит, не обращая на меня никакого внимания, в доброжелательную, беззащитную женщину. Каким-то образом обе легко в ней уживались. И само собой происходило примирение вечером в постели. Тонкий мир женских превращений. А где тонко, там и рвется. Игра с непрерывно меняющимися правилами, игра, в которой я всегда проигрываю. И что самое удивительное – это совсем не отражалось на ее лице. Сплющенная мертворожденная улыбка по-прежнему подрагивала на губах, превращалась в застывшую позолоченную электричеством гримасу. Две капли светящейся темноты падали и никак не могли упасть из широко раскрытых глаз. Неподвижное, непроницаемое лицо, напоминавшее какое-то очень знакомое полотно – видел его в зале голландской живописи в Эрмитаже – старого мастера. Его столько раз реставрировали, подкрашивали, лакировали, так что истинный, первоначальный образ уже утерян. Уличить во лжи женщину, которой оно принадлежит, невозможно.