Двоеверие
Шрифт:
Рита полезла за пазуху. С внутренней стороны куртки была пришита петля. Олеся взяла протянутый нож и долго крутила в руках, проверяя заточку и взвешивая на ладони.
– Я помню его лучше, чем ты, – вдруг заговорила Олеся. – Мне седьмой год пошёл, а тебе токмо третья Зима, когда нашего щура Неименная Волчица убила. Он радел за уклад, яко Гойко с крамолою радеют супротив Единения. Деян прорекал семье Влады позор. Сам же был добрый охотник и добрый…
Она осеклась. Ведь даже сейчас их семью могли умертвить: этой ночью или на утро, или на следующий день. Ведунья оторвала их от племени, отлучила от рода, отправила в логово вместе
– Добрый отец, – закончила за неё Рита на наречье оседлых.
– Добрый отче, – кивнула Олеся. – Тебя любил, мать любил – всех нас кормыхал. Не забыла сего – с малых Зим добро помню. В Чертоге Деян был вожаком, на крамолу за ним пошли смелые Волки. И матери надо было зарезать себя, когда бунт не вышел, да она оробела. Опосля мне рассказывала, что тебя, трёхзимку, увидала и побоялась сгубить – тем и себе и нам долю выбрала. От добычи с охоты нам малых крох не бросали. Влада так всем наказала: «Ежили голодны, пусть земь жрут!». Ты не знашь, а коли мать бы нас, как чернух, отдала, ей много сулили. В зенки вцеплялась таким, белой злобою билась. И её били, в лицо харкали, нарекали израдицей, покуда я не взросла. Накормыхала вас не хуже Деяна, охотником в Чертоге означилась. А ведунья меня поклонила на смерть с пятью матёрыми на север пойти. Вий тогда подсобил, я отбилась от мести и сдюжила. Силой, кровью в набегах за тринадцать Зим поднялась вожаком. И покамест ни словом, ни заботою Владе не навредила: живы, да и на том слава Роду. А она поедом ест, зенки бесстыжие у неё злобой светятся, токмо на меня поглядит. Сплавила нынче к крамоле.
Рита замерла с куском лепёшки в руках. Олеся никогда не жаловалась и сейчас говорила Правду, как должное, что положено знать. Строгая, ничего не понимающая Олеся, кто не упускала случая задать взбучку за малейший проступок, оказалась сейчас ближе для Риты, чем когда-либо прежде.
– К Зиме выйду из стаи, – неожиданно объявила она. От удивления у Риты отпала челюсть.
– Ты?!
– Да, хватит, набегалася. Коли не буду охотницей, так и ведунья от мести отступится. И тебя в стае быть не должно. К Зиме мужей сыщем, да на красную нить судьбу перевяжем. Вестами заживём, как Девятитрава по Родовой Стезе наставляла. Дай руку свою оглядеть.
Рита, не опомнившись, протянула ей руку. Олеся задрала куртку и нашла на запястье посеревшую от грязи нить. Эту метку срезали, когда молодняк находил себе пару на Ночи Костров. Олесе было двадцать пять Зим, Рите двадцать один – по меркам Навьего племени они давно перестарки. После того, как предал отец, старая Мать-Волчица решила, что лишь по истечению семнадцати Зим они смогут выйти замуж и уйти из охотниц. Но кто же мог знать, что дикая лесная воля так полюбится Старшей Олесе и Младшей Рите?
– Да за кого ж ты собралася? – очнулась Рита.
– На кого очи глянут. Токмо не из крамолы. От семьи одного израдца две честные семьи прибудут – сие роду угодно, матери ладно, ведунье потребно.
– А мне не потребно! – Рите бы сейчас седеть молча и как-нибудь потом выкрутиться от замужества, но стало обидно до слёз. Растирая рукавом щёки, она запричитала. – Ни один мне не люб. Не хочу так, лучше в набеге подохнуть, чем кажный год маяться стельной коровой. Не делай так, Олеська!
– Для тебя и делаю! – ощерилась Олеся. – Меня, верно, погубят Зимой, коли не брошу Чертог, тогда и тебе жизни
Олеся выждала, когда мимо пройдет свет прожектора, кинула Рите нож, поднялась и пошла в сторону леса. Рита с яростью схватила горшок и метнула вдогонку. Горшок разлетелся о древесный ствол, на сосновой коре осталось дымящееся пятно каши. Олеся так и ушла в лес, ни разу не обернувшись.
– Так и рви себе пузо на куёлду каку, дабы тебе кажный год двойню рожать, дабы ты в своей норе упласталася! – засипела ей в спину Рита. – Пущай лешак тебя сухосношит, коли вестою любо, язви тя в душу!
Со смертельной обидой Рита отвернулась от леса и снова поглядела на Монастырь. У неё и в мыслях не было думать ни о ком другом, кроме одного парня. Но не ходит он ни в одной Навьей стае: он там, за каменными стенами, где сыто, где тепло и спокойно, где каждый дом самосиянным светом наполнен. Наверное, он сейчас спит – сильный, добрый, красивый, к нему душа тянется, без него тоска, сердце мучается. И уйти к нему за монастырские стены нельзя. Как бросить семью, что и так носит клеймо отступников?
Рита закусила рукав, чтобы было не слышно, как она всхлипывает. Олеся нарочно оставила её одну, наверно, испытывает сколько в ней Совести и не сбежит ли она к крестианцам. Может быть Олеся прячется сейчас между деревьев и снова приглядывает? Сквозь слёзы прожектора казались Рите лучистыми солнцами. Краем глаза она заметила тень на равнине: может мерещится? Вот тень шелохнулась и потрусила в сторону леса, избегая света от Монастыря.
Рита сунула нож за пазуху, подобрала автомат и покралась тени наперерез. В животе разгорелось пламя новой и, наверно, последней охоты. Если остаток жизни придётся мыкаться вестой в норе, то сегодня она вдоволь потешится, насладится лёгкостью своего бега, вольным воздухом поздней ночи, надёжной тяжестью автомата и страхом последней пленённой добычи.
*************
Мертвецкая нисколько не напугала Егора. Прав был Серафим: «Своих покойников чего бояться?» Крещёные люди и после смерти чисты, а язычники, дай Бог, упырями не станут. Из подземелья выводил тайный ход: один из многих под старой Обителью. По узкому кирпичному тоннелю надо было идти, пригибаясь, тянулся он на добрых двести шагов и выводил за наружные стены. Когда-то Монастырь строился крепостью, а какая же крепость без тайного лаза? Егор подсвечивал себе путь фонарём, тоннель оканчивался ржавой дверью. Он потушил лампу, подналёг на железный створ и с усилием отпер. На пороге Егор прислушался: нет ли снаружи кого? Но нет, дышала безлунная ночь. Призрачно-жёлтые лучи света длинными рукавами тянулись до самого леса.
Он набрал воздуха в грудь, надёжно закрыл дверь за собой и как можно скорее поспешил к тёмным деревьям. Короткими перебежками, приникая к весенней траве, он миновал открытое поле. Должно быть ему повезло, снайперы на башнях не выстрелили, иначе наверняка бы поднялась тревога на стенах. Выбраться из Обители – дело опасное, но понятное, зато теперь перед ним стеной вздыбился нехоженый Навий лес.
Под могучими соснами и елями тишина ещё глубже. На первом же древесном стволе Егор разглядел знак Мара-Вий – предостережение людям, что здесь начинаются границы подземников, и любой, кто зайдёт в их владения, непременно раскается.