Двоеверие
Шрифт:
– Василь прав, – вдруг ответила Женя. – В караване дикарь меня не зарезал: может быть не успел или сам пощадил. Глаза его помню – голубые и светлые, как у меня и отца, оттого на душе гадко. До того много думала, часто его вспоминала, а теперь Василий сказал, и сама наконец поняла: хочу выведать, кто он такой.
– Да чего тут выведывать! – закипел Егор. – Нельзя волку в пасть руку совать, да ещё и с обманом, мол он её не откусит. Раз такие вояки умелые, пускай сами Пастыря ловят. Что-то я раньше не слышал, чтобы Волкодавы просили о помощи у кого-то.
–
Волкодав с насмешкой поглядел на Егора.
– Ну что, казначей, опасное это дело перед Навьим лесом стоять?
– Опасно башкой светить, если у этой Нави винтовка?! – рявкнул Егор.
– Ну-ну, не стращай, – рассмеялся Василий. – Дорога ведь далеко от черты, ещё не в предлесье, кое-кто из христиан без вашего спроса ещё глубже ходит, ещё сильнее Навь дразнит. Значит, богословы-затворники о кресте по всем землям мечтают, о мире, о любви говорят, а сами за свою же калитку носа высунуть боятся? Пастыря можно поймать, пока наследница на восток не уехала: показать её и молиться, что гадёныш сглупит и сам высунется под ружьё. Иначе сколько душ он ещё невинных загубит, кто знает?
– Если задумал ловить на живца, то спрашивай не у дочери, а у Настоятеля. Поглядим, чего Сергей тебе скажет! – не сдавался Егор. Василий приложил палец к губам, чтоб напомнить, что Пустоши тишину любят. Четвёрка дозорных остановилась перед поваленной решетчатой оградой. Волкодавы довели их с Егором до Старого Кладбища.
Перед Женей открылся погост, усеянный надгробьями. Ближе всего стояли развалины старой часовенки. Вместо дверей остались лишь погнутые, почти вырванные из косяков петли. Женя подошла к крыльцу и поднялась по продавленным ступеням в небольшую молельную комнатку. Слева и справа зияло по паре пустых арочных окон. Кирпичные стены просели под собственным весом. Никакой штукатурки или красок не осталось совсем. Перекрытия обрушились внутрь, среди почерневших брёвен лежал помятый заржавленный купол и согнутый крест. Возле входа расчищено место, посреди чернело кострище, валялись обрывки тряпья, закопчённые осколки стекла и кем-то выгнутое железо. Мусор в часовенку натащили должно быть прятавшиеся от ветра бродяги.
Под ботинками захрустело мелкое кирпичное крошево, скрипнули старые доски. Стоило пройти глубже, как Женя оказалась будто во сне. Ей послышался шёпот: «…ангеле небесный, помоги мне, исполни волю…». Голос исходил с другой стороны завала, но за кучей хлапа никого не могло быть, тем более молящегося. Женя подняла взгляд к развалинам крыши, с балок свисали отрепья бурого мха, начинался мелкий дождь. Капли густо присыпали ржавый купол и заморосили по брёвнам.
«…не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой. Научи меня…»
Воздух часовенки изменился, запах сырым камнем. Женя закрыла
«…и введи в Царство Твое вечное, сподоби меня жизни нестареющейся, дня невечерного…»
Руки кто-то коснулся, она вздрогнула и повернулась.
– Старая церковь, – указал Егор взглядом на стены. – Жаль, что разрушили. Хотя она, должно быть, сама от времени развалилась. Вот и копоть на балках, может из-за грозы сгорела? Эх, сюда бы артель мастеровых, они бы её за одно лето подправили. Да вот только зачем?
– При часовнях духовенства не держат, – ответила Женя, всё ещё прислушиваясь к шуму дождя. Она караулила тишину, но ни единого лишнего звука больше не слышала. – Алтаря нет, нельзя причаститься. В ней молятся, только чтобы душу свою успокоить. Часовня для опечаленных путников, она хранит в себе их самые сокровенные тайны и просьбы.
Женя подошла и коснулась изогнутого креста. На подушечках пальцев осталась мокрая ржавчина. Прошло, наверное, не меньше тридцати Зим, когда крест в последний раз видел небо.
– Если мы будем отстраивать церкви или часовни, как эта, но затем оставлять их без присмотра, то их снова разрушат. Дикие люди не знают, что храм – это белый корабль спасения в тёмном море невежества и житейских сует, что от колыбели до смерти мы следуем вместе с ним в тихие гавани Царства Небесного.
– Женька! – окликнул через пустые двери Василий. – Нашли что-нибудь или только глядите? Нельзя в таком месте стоять.
– Да, ты прав, Василь, – поторопилась она без оглядки выйти наружу. Страшно подумать о потусторонних почудившихся голосах. Волкодавы взяли их под охрану и повели между надгробий к восточной окраине кладбища.
Большие и малые, мраморные и гранитные, покосившиеся металлические пирамидки и кованные кресты, богатство и бедность – всё теперь уровнялось и клонилось к земле. Женя видела две-три недавно раскопанные могилы. Наверное, добыча в них оказалась столь неказиста, что за остальные мародёры попросту не взялись.
Рядом с надгробием из розоватого гранита Женя остановилась и смела рукой листья с двух овальных рамок с фотопортретами. Под ними осталась крупная золочёная надпись.
«Вы жизнь нам в этом мире дали, в другом покой вы обрели. Ушли, оставив след печали, порывы скорби и тоски», – последние строки для усопших родителей. От взгляда на выцветевший женский портрет Жене самой стало тоскливо. Она коснулась восьмиконечного креста, вырезанного в надгробной плите и обмолвилась.
– Здесь лежат в ожидании судного дня. Пусть иные рассказывают, что когда наши предки в младенчестве крест получали, то не умели его носить, что больше разуму поклонялись, страдали от гордости, не смирялись, но всё же они – наши родители. Когда пришли холода, истинная вера отнюдь не воскресла, ибо воскреснуть может лишь умершее, но воспряла. И всё же история Пустошей начинается с маловерия тех, кто жили до нас.
– Берегиня разоряет христианские кладбища в Поднебесье, – сказал у неё за спиной Василий. Женя с удивлённым негодованием оглянулась.