Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания
Шрифт:
В числе подарков, присланных Фридрихом Великим для Российского Двора, находилась, между прочим, прелестная табакерка, украшенная бриллиантами и предназначенная для младшего брата фаворита (т. е. для самого Кириллы). Однажды, когда он остался один, Кирилла вынул эту табакерку из шкафа своего гувернера, где она хранилась, и когда последний вернулся домой, он к своему удивлению увидел, что его ученик выломал из нее щипцами все оправленные алмазы. Можно себе представить, в каком виде оказалась эта драгоценная вещь! Когда впоследствии фельдмаршал Разумовский замечал, что сыновья его чванятся, он им рассказывал какой-нибудь подвиг, в том же роде, из своей молодости, объясняя его своим простым происхождением; и любопытно было наблюдать, как люди, занимавшие высокие посты, в вышитых золотом мундирах, бывали вынуждены смирять свои высокие претензии перед многочисленными очевидцами прошлого.
Кирилла Разумовский был почти саженного роста и великолепно сложен, с чертами лица более приятными, чем красивыми. В его манерах было нечто дикое, а в его осанке — нечто восточное, но в общем он производил величественное и оригинальное впечатление. Так как его образование началось с восемнадцатилетнего возраста, то оно не испортило ни его здравый рассудок, ни прямоту его характера; и хотя он в общем был малосведущ, но его мнения в Совете нередко брали верх над умом и талантами его товарищей. Обстоятельства создали ему огромное состояние, которое он расходовал
Разумовский много путешествовал. Когда он приехал в Париж, Шуазель объяснил Людовику XV, что надо чем-нибудь отличить столь знатного иностранца, и король обещал это сделать. Его пригласили в Версаль, чтобы представиться королю с большею торжественностью, чем это было принято в отношении других иностранцев, которых король не удостаивал личного разговора. Но король, спешивший на кабанью охоту, забыл свое обещание, и когда ему назвали фельдмаршала, он ограничился ничего незначащим возгласом: «А!» «Король принимает меня, вероятно, за кабана», — сказал Разумовский немного сконфуженному герцогу Шуазелю. Было решено поправить этот промах самым лестным для фельдмаршала образом, но последний не пожелал больше вернуться к Версальскому двору; между тем в Париже рукоплескали как его ответу королю, так и вообще его поведению в этом случае.
У Кириллы Разумовского было несколько сыновей: 1) граф Алексей, человек заслуженный, который был впоследствии министром народного просвещения; 2) граф Андрей, возведенный после Венского конгресса в княжеское достоинство, блестящий дипломат, но вместе с тем высокомерный и тщеславный чиновник, прослывший любовником великой княгини, первой супруги Павла I, и имевший несомненно связь с королевой Каролиной Неаполитанской; 3) граф Петр, военный и человек незначительный. О нем рассказывают, что когда он, после Шведской войны, где он плохо вел себя, получил ленту Белого Орла, ему заметили, что это может вызвать толки; но он ответил: «Толки прекратятся, а лента у меня останется!» 4) Граф Лев, бравый солдат, имевший большой успех у женщин; 5) граф Григорий [228] , настолько же некрасивый насколько его братья отличались красотою, был известен своими работами по минералогии и несколькими женами, которых он взял в разных странах, где путешествовал; наконец, 6) граф Иван, скончавшийся в молодые годы, обещавший быть, если и не особенно умным, то по крайней мере храбрым и обладавший военными способностями. Из дочерей Кириллы Разумовского одна была замужем за фельдмаршалом Гудовичем и прослыла хорошей, хотя и очень некрасивой женщиной; другая, известная г-жа Загряжская, была так оригинальна, что во всякой другой стране показалась бы смешной; третья, г-жа Васильчикова, изощрялась во всех крайностях волокитства и набожности [229] . Все эти дети родились у Кириллы Разумовского от его супруги, урожденной Нарышкиной, но лишь одна из его дочерей, Елисавета Кирилловна, графиня Апраксина [230] , жила при отце и принимала у него за хозяйку дома. Она была очень нехороша собою, набеленная и нарумяненная, и чересчур вульгарна в обращении. Про нее граф Сегюр сказал однажды за большим обедом: «Надо сознаться, что эта женщина умеет распоряжаться мясом».
228
Он вторым браком женился на баронессе Шенк фон Кастель в то время, когда его первая жена, урожденная баронесса Мальзен, была еще жива. Его второй брак не был признан законным в России.
229
Она постриглась в монахини под именем Агнии.
230
Ее муж, граф Апраксин, обвинялся в двоеженстве. Он увез Елисавету Кирилловну Разумовскую и женился на ней, хотя он уже был женат на Анне Павловне Ягужинской. Подобно г-же Васильчиковой, и графиня Апраксина удалилась в монастырь, где она скончалась в 1813 году.
VII. Характеристика русского дворянина конца восемнадцатого века
Если бы сила человека заключалась в обаянии его манер и если бы общество и государство могли воспользоваться еще чем-нибудь, кроме его ума, его сердца и его рук, русскому дворянину стоило бы только показаться, чтобы оправдать систему Петра I и средства, которыми пользовался этот государь, чтобы ее установить. Я полагаю и думаю, что мне не будут противоречить, что, за исключением французов, никто не может сравниться с ним на светском поприще. Легкий и пикантный разговор, весьма либеральные, с внешней стороны, взгляды, явное отвращение ко всему варварскому, расположение к искусствам, изящность осанки, изысканность в одежде, пышность в привычках, общественные таланты, знание языков, танцев, музыки, театра, самоуверенность, обещающая еще больше, чем видно снаружи, — вот принадлежности знатного русского дворянина и царедворца, того, кто предназначается для посольства, для командования и для совета. Но не заговаривайте с ним об истории, так как он не изучал даже истории своего отечества, а если вы спросите его о времени, предшествовавшем Петру I, которому он считал себя обязанным своими успехами, вы будете удивлены полным отсутствием у него знаний; не спрашивайте его также о географии, ибо кроме дороги из Москвы в Петербург и из Петербурга в Париж, он ничего не знает; о Швейцарии он узнал только из «Новой Элоизы», о Голландии — из того, что там учился Петр Великий, об Италии — из того, что ему постоянно о ней говорят, об Англии — из того, что он оттуда выписывал свои фраки, сапоги, лошадей и такс; не говорите ему ни о классических писателях, если они не были переведены Делилем, ни о математике, ни, всего менее, о политической экономии, администрации, логике или богословии.
Дворянин из провинции тоже не более сведущ и, в большинстве случаев, не знает даже того, что известно первому, но у него зато высокие понятия о своей стране, о своем государстве, о своей религии, о своем дворянстве и о своих крепостных. Он опытен в искусстве извлекать пользу из своих имений и управлять крестьянами, а также во внутренних коммерческих сношениях, в содействии правительству в делах управления с наименьшими затратами и трудами для него и для себя и, так как его благосостояние зависит о хорошей организации общей полиции, то он всесторонне знаком с ее деятельностью. Он не отличается большою нравственностью, но очень способен. Он не учен, но очень ловок и, когда случай, выбирающий, при деспотическом правлении
Я не поручил бы ни одному из этих двух типов дворянства ни своей жены, ни своей дочери, но я мог бы совершить со вторым из них великие дела. Впрочем, ни один из них не виновен ни в том, чего ему недостает, ни в том, что в нем есть лишнего.
Главный недостаток заключается не в национальной личности, которая играет второстепенную роль, а в непостоянстве учреждений и в столь же ужасной, сколь обманчивой системе, основывающей общественное спокойствие на безнравственности и невежестве первого класса граждан, а также в способе воспитания, распространяющего эту систему. Я мог бы на эту тему исписать толстую книгу, полную прекрасных правил, но здесь не место это делать и, к тому же, это ничему не помогло бы. Поэтому я ограничусь замечанием, что там, где государь, тому, кто вышел из толпы благодаря своему воспитанию, уделяет лишь такое уважение, которое напоминает скорее страх, чем доверие, — подданные перестают видеть в воспитании главное средство, чтобы достичь чего-нибудь в жизни, и стараются приобрести лишь тот внешний лоск, под которым так хорошо укладываются тщеславные замыслы. По достижении шестнадцати или восемнадцатилетнего возраста, когда начинается общественное образование юноши, сыновья наших вельмож, по примеру своих родителей, думают только о том, как бы добиться отличий, хотя у них не хватает ни способностей, ни времени, чтобы их заслужить. В этот возраст ветрености и беспечности для них уже не становится расчетом, и ревность, но не к женщинам и не к общественным успехам, а к чинам и к орденам, развращает их сердца и унижает их умы. Ревность эта вызывается не добродетелью, не заслугами и не выгодами достигнутыми рождением и воспитанием, а исключительно милостями Двора и надеждами, которые зарождаются от них. Вельможи, развращенные из рода в род, униженные наследственно, видят в своих детях лишь средства к достижению тщеславных целей и к скоплению богатств, а воспитание, которое они им дают, только рассчитано на то, чтобы ускорить момент, когда ими можно будет воспользоваться в этих целях. Сын, который, под влиянием внутреннего чувства, данного всем нам Богом вместе с жизнью, остановился бы на своем пути, чтобы пораздумать и поучиться, явился бы, в глазах своих родителей и всех остальных, лишь дураком и безумцев и был бы для них блудным сыном. Оттуда происходит неосторожный и часто постыдный выбор иностранцев-гувернеров, которые в Париже были парикмахерами без практики или скоморохами без успеха и приезжают в Россию, чтобы преподавать здесь бесстыдство и безнравственность.
Не думайте, что я преувеличиваю темные стороны это картины. Я не угрюмый и не разбитый судьбою старик, а пишу эти строки во цвете лет и могу еще в жизни рассчитывать на многое. В то время, когда великая государыня не сочла мой двадцатилетний возраст недостойным своего доверия и указала мне в далеком будущем, в царствование своего внука, то место, на котором я, умудренный ее советами, мог бы работать для возрождения отечества; когда мое честолюбие, очищенное величием этой цели, видело перед собою одно лишь бессмертие таланта и добродетели, — тогда я, сравнивая свои слабые силы с Геркулесовыми работами, которые мне предстояли, часто плакал на берегах ручья из тины, наводняющего Авгиевы конюшни.
VIII. Кобенцль [231]
Это семейство блестящим образом закончило свою карьеру. Двоюродные братья, графы Филипп и Людовик, достигли всего, чего только можно достигнуть в Австрии. Не было ни одного сколько-нибудь важного дела, в котором один или другой не играл бы в свое время роли, а графиня Румбек, родная сестра Людовика, со своей стороны сумела обратить внимание публики в Вене и за границей своими странностями и обществом, которым она себя окружала. Внешность обоих могла их утешить за то, что им не было суждено иметь детей. Граф Филипп был небольшого роста, худощав, с желтым лицом и манерами итальянского ростовщика. Людовик был толст, с рыжими волосами косыми глазами и грязен до того, что то было заметно, даже когда он был одет в парадный костюм; а его жена, урожденная Ля Ровере де Монтеляботте, была, хотя и не глупа, но одна из самых неприятных женщин, которых можно было встретить, и так неопрятна, что она за столом занималась ловлей блох. Тем не менее внешность этих господ, помимо протекции, оказываемой им императрицей Марией Терезией, чувствовавшей большую привязанность к графу Людовику, не мало способствовала блестящей карьере, к которой их предназначали их прирожденные и приобретенные таланты; можно сказать, что они слишком плохо выглядели, чтобы возбуждать в соперниках ревность или беспокоить их честолюбие и это способствовало назначению их в самые блестящие посольства и, наконец, на министерские посты.
231
Граф Федор, говоря о Кобенцле, имел осторожность не заимствовать черты его биографии из «Секретных воспоминаний» Масона. Поэтому приводимые им анекдоты вполне удачно дополняют портрет, нарисованный Масоном.
Граф Людовик имел особенное пристрастие к светской жизни и к тому же столько находился в движении, что нельзя было понять, когда он работает. Больше всего он любил французскую комедию и, к несчастию для своего положения, требующего достоинства, сам играл в ней в совершенстве, а когда не мог играть, повсюду говорил только о ней. Это ставило его иногда в весьма неловкое положение. Однажды вечером, когда он должен был играть роль «Пандольфа» в комедии «Serva Padrona», он загримировался и переоделся до полной неузнаваемости; но внезапно у него так заболели зубы, что он только успел броситься на кровать, где в таком виде и заснул. Ему попеременно прислуживали два камердинера и один из них, который должен был присутствовать утром при его вставании, не видел, как он накануне лег. Кобенцль, проснувшись на другое утро, позвонил; камердинер входит и, при виде этого ужасного лица, испуганно убегает и кричит во весь голос, что дьявол овладел кроватью Его Превосходительства. Весь дом в ужасе сбегается и можно себе представить гнев посла и разговоры, которые этот инцидент возбудил в Петербурге. Другой раз, из Вены прибыл важный курьер и Кобенцль приказал его впустить, забыв, что он в этот момент был занять репетицией роли, в костюме жида, с приставною бородою и пластырем на глазу. Курьер отступает на два шага и отказывается передать ему депеши. Хотя ему объясняют, в чем дело, но он упорствует и пришлось послать за Тосканским посланником, бароном Зедделером [232] , который лично знал курьера, чтобы убедить его, что перед ним действительно находится посол Ее Императорского и Королевского Апостолического Величества.
232
Иммануил-Иоанн-Непомук Зедделер, Тосканский посланник при Русском Дворе, был сыном барона Людовика Ивановича Зедделера, поступившего на русскую службу и принявшего русское подданство. Это предок целого семейства военных, отличившихся в войнах, которые Россия вела в XIX веке.