Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

Осин Владимир М.

Русский может быть плохим сыном, братом, отцом или мужем, но он всегда — хороший товарищ. С детства в душе его чувство товарищества доминирует над всеми остальными чувствами. В школе, в гимназии, в кадетском корпусе развивается в нем это чувство. Впоследствии в полку он узнает, что разорить свою семью дело не важное, важно же и преступно не помочь своему товарищу, если надо, поручившись за него не только своей, но, косвенно, и матери, и жены подписью на его векселях. В полку гвардейских гусар поручительство друг за друга требовалось совершенно открыто, официально. Я знала семьи, гордившиеся блестящей формой своих сыновей и братьев и затем проливавшие горькие слезы при продаже своих домов, имений, драгоценностей для уплаты долгов, сделанных товарищами их сыновей или братьев. Так было, когда князь Павел Лобанов сделал долг в 800 000 рублей, уплата этой суммы была принудительно распределена между его товарищами по полку, из которых многие должны были вследствие этого покинуть службу и прозябать в деревне.

Когда в октябре прошлого года я была в Мюнхене, я встретила там в Hotel Continentale турка Азис-Бея, которого я 30 лет не видала и которого я знала молодым, элегантным адъютантом султана. Он был прикомандирован

в качестве атташе к Кавалергардскому полку, и в течение пяти лет Азиса можно было встречать во всех элегантнейших салонах и ресторанах Петербурга, на бегах и на скачках. Красивый малый, безупречный кавалер, хороший танцор — он пользовался успехом, и так как ко всему он был еще и смелым игроком — его очень любили в Яхт-клубе. Я встретила его старым, больным, без средств; он вел в Мюнхене жизнь, полную лишений, и изнемогал под бременем своих воспоминаний. С безразличием мусульманина-фаталиста он был равнодушен к гибели своей и нашей родины и только повторял без конца: «Все пропало, все пропало, мне все безразлично… все равно… меня больше ничего не интересует.» Однажды он все-таки меня спросил — процветает ли по-прежнему Яхт-клуб. Я взглянула на него с изумлением: «Что за странный вопрос, Азис-Бей, как можете Вы предполагать, что при большевиках может существовать Яхт-клуб? Там теперь находится какое-то революционное учреждение, на том самом месте, откуда Вы и остальные члены клуба часами наблюдали за движением на Морской — я видела пишущих на машинках женщин».

Азис начал сильно волноваться, и какие-то странные неожиданные звуки заклокотали в его горле. Он схватился за голову, казалось, фатализм его покинул, и вскрикнул: «Аллах, Аллах, возможно ли это, я не могу этому поверить! Как эта изысканная, столь могучая организация, эти люди, все знавшие, все могущие, эти избранные люди более не существуют? Что за несчастье, что за несчастье! Тогда Россия, конечно, погибла, все пропало, все! Но, ради Бога, скажите мне, куда ходит теперь Сергей Белосельский? Где проводит вечера Влади Орлов? Где устраивает свои партии в покер князь Борис Васильчиков? Аллах, Аллах, какое несчастье!»

Я старалась его успокоить, говоря, что Сергей Белосельский нашел себе клуб в Лондоне, что Влади Орлов поселился в Париже, что князь Борис Васильчиков находится в Бадене в санатории и в настоящее время не играет в покер.

На следующий день побледневший и осунувшийся Азис мне сказал, что он всю ночь не мог уснуть, и я убедилась, что гибель Яхт-клуба для него важнее и ужаснее гибели четырех государств.

Любимец двора и столицы

Это было весной 1873 года. Я заехала в моем экипаже за моей подругой княгиней Лизой Куракиной, чтобы с ней прокатиться по Петербургу. На Морской на наш экипаж наскочила сзади чья-то коляска, и сидевший в ней молодой кавалергард вместо извинений обрушился руганью на нашего ни в чем неповинного кучера и грозил как ему, так и нам кулаком. Возмущенная, вернулась я домой и рассказала о происшедшем моему брату, адъютанту Кавалергардского полка. Он сделал распоряжение, и оказалось, что это был юный кавалергард Николаев, бывший воспитанник кавалерийского училища. В свое извинение он привел то обстоятельство, что он от 12 до 4 завтракал и потому во время этого происшествия был навеселе. Впоследствии мне не раз приходилось встречаться с этим маловоспитанным офицером, так как он был любимцем столичного общества, и смерть его оплакивалась значительно более, чем смерть какого-нибудь великого полководца. Мне кажется, что такой молодой человек не мог бы нигде за границей пользоваться каким бы то ни было успехом. Не обладая ни умом, ни средствами, темного происхождения, без всяких познаний, он не пользовался ничьей поддержкой, и никто не знал ни одного из членов его семьи. Ходили смутные слухи о его отце, инженер-генерале, приобретшем некоторые средства бог весть какими путями. Дядя его был исправником в каком-то уезде Тульской губернии. Тогда еще Николаев был здоровым, красивым, с густой шевелюрой, слегка неповоротливым и грубым в обращении мальчиком, едва говорившим по-французски, но добрым товарищем, всегда готовым опорожнить в приятном обществе не одну бутылку вина или прокатиться ночью на тройке к цыганам.

Первой обратившей на него внимание была княгиня Нелли Барятинская. Николаев стал ежедневным посетителем их дома. Мой двоюродный брат Александр Барятинский был полковником Кавалергардского полка. Он вел открытый дом, который посещало не только высшее общество, но и двор, в особенности двор великого князя Владимира. Николаев особенно выделялся в таком обществе, смеялись над его скверным французским говором, над его необразованностью. Его некультурность послужила основой его успехам, что нередко случалось в нашей полной противоречий столичной жизни. Он вступил в Яхт-клуб и начал играть. Играл он счастливо, и выигранные им там деньги послужили началом его состояния. Всегда хорошо настроенный, не отзываясь никогда ни о ком дурно — что было следствием расчета, а не благодушия, — он сблизился в Яхт-клубе с влиятельными лицами, собутыльником и увеселителем которых он сумел стать без особых усилий. Он умел принимать независимый и даже покровительственный вид по отношению к тем, кого он объедал и опивал.

Зараженная модой на Николаева великая княгиня Мария Павловна пригласила его к себе. Тогда было признаком хорошего тона иметь у себя Николаева за завтраком и обедом. Его видали во всех общественных местах, в балете — в первом ряду, на скачках, на бегах, всегда с сигарой во рту, всегда навеселе, беспрерывно повторяющим одно и то же слово: «Charmant, charmant» [44] . Единственная неудача постигла этого баловня судьбы, когда он однажды в день полкового праздника кавалергардов ожидал флигель-адъютантские аксельбанты, о которых хлопотала за него перед Александром II Мария Павловна, но император, видимо, не разделяя общих симпатий, назначил своим флигель-адъютантом не Николаева, а Михаила Пашкова. Николаев же удостоился этой чести значительно позже, протанцевав котильон с царицей.

44

Шикарно, великолепно (фр.).

Время

шло, и после командования им в течение 18 месяцев Драгунским полком в Ковно получил он, наконец, в командование Кавалергардский полк, и с тех пор можно о жизни его сказать в нескольких словах: завтраки, счастливая игра, обеды, ужины, завтраки, обеды, ужины, игра. Никакие события, ничьи страдания не могли нарушить его покой. Николаев был знаком исключительно с богатыми или влиятельными и высокопоставленными лицами; лето он проводил в их дворцах, питался на их счет и таким образом жил на такую широкую ногу, как будто имел тысяч двести годового дохода. Этот всеобщий любимец никогда никому не поднес цветка, никого никогда не пригласил к обеду, никому не нанес визита и, получая приглашения, являлся туда, куда ему было интереснее и выгоднее явиться. Даже смерть его прошла для него счастливо. Угрожаемый страшной болезнью — раком, он умер внезапно, без сознания, жалеемый всеми, очевидно, благодарными ему за поглощенные им у них завтраки и обеды. Похороны его отличались большой пышностью, и если бы он мог говорить, он, вероятно бы, сказал: «Очень шикарно, очень шикарно» — слова, которые он так охотно повторял при жизни.

Дипломатическое событие

Те, которым редко приходится бывать у послов, министров, вообще сильных мира сего, принимают на веру все, что касается этих господ, и придают большое значение их словам и делам. Если бы только знали, сколько ребячества и ничтожества кроется часто за этими словами и делами! Вспоминаю я очень интересную историю, о которой много говорилось в Петербурге и которую я лишь впоследствии узнала. Во время царствования Александра III директором Государственного банка был Ламанский, считавшийся хорошим финансистом. К несчастью, он был женат на мало привлекательной женщине. Она была чрезвычайно поверхностна и имела страстное желание проникнуть в высшие сферы, питавшие к ней мало симпатий и энергично противившиеся всем ее попыткам. Эта супружеская пара страдала манией давать великолепные обеды, к которым обыкновенно приглашалось несколько министров и послов. Эти обыкновенно отказывали и посылали вместо себя каких-либо заместителей, и бедные Ламанские, таким образом, вводили себя постоянно в расход для людей, которых они не приглашали и которые являлись в последний момент занимать места неявившихся сильных мира сего. Однажды на один из своих званых обедов они пригласили французского посла маркиза де Монтебелло и немецкого — генерала фон Вердера. В числе других менее высокопоставленных гостей находились и граф Рекс, секретарь немецкого посольства, и многие посланники и секретари различных иностранных миссий. Маркиз де Монтебелло, не принявший бесчисленное количество приглашений в этот дом, на этот раз решил прийти. Но так как ему хотелось как можно скорее оттуда убраться, он попросил секретаря французского посольства графа Бовине, чтобы этот к концу обеда прислал ему несколько слов, на основании которых он мог бы, сославшись на важные, безотлагательные дела, покинуть этот дом. Генерал Вердер тоже получал от Ламанских много приглашений, но и на этот раз он решил не пойти. Простосердечный и прямой, он недолго подыскивал предлога к отказу, а просто послал к обеду своего лейб-егеря сказать, что он экстренно вызван в Гатчину к императору. Затем он преспокойно поехал к г-же П., в чьем доме он большей частью проводил свои вечера. Французского посла Ламанский встретил уже в передней. В то время Александр III вел очень замкнутую жизнь в Гатчине, приезжал очень редко в город и почти не видался с послами. Поэтому вызов генерала Вердера мог бы послужить поводом для толков о каком-либо важном политическом событии. Задумавшись над этим, граф Монтебелло стал очень молчаливым и озабоченным, не произнес в продолжение всего обеда ни слова, ел и пил мало, и когда он встал из-за стола, ему передали условленную записку от графа Бовине, призывающую его немедленно в здание посольства. Ламанский его проводил до двери, и когда он вернулся обратно, то увидел замешательство на лицах всех присутствующих. Образовались перешептывающиеся группы, сопоставлялся вызов Вердера в Гатчину с внезапным уходом французского посла. Предвидели европейский конфликт. Мужчины и дамы окружили Ламанского, прося у него совета, какие бумаги им купить, какие продать. Постепенно гости один за другим исчезали с тем, чтобы поскорее поделиться в клубе или в своих семьях назревающими событиями, и артисты и певцы, приглашенные для увеселения общества, нашли пустой зал и всю в слезах г-жу Ламанскую.

Граф Рекс направился в Яхт-клуб, где он застал графа Бовине спокойно играющим в безик. Он его окликнул и сказал ему торжественно: «Я не имею права Вам многое рассказать, это — профессиональная тайна, но как старый товарищ я позволю себе дать Вам совет: не оставайтесь здесь, идите немедленно в посольство, Ваше присутствие там необходимо».

— В чем дело? — спросил Бовине. Рекс, приняв таинственный вид, произнес: «Профессиональная тайна». Бовине, совершенно забыв о своем послании к Ламанскому, поспешно направился в посольство, где ему сообщили, что посол о нем справлялся и уехал весьма раздраженный, дав кучеру адрес г-жи Кутузовой-Толстой. Я была там в то время с графом де Вилла Копсало, испанским послом. Дверь раскрылась, и вошел с чрезвычайно озабоченным видом Бовине, не хотел садиться и спросил, не был ли еще здесь посол. Пять минут спустя появился маркиз де Монтебелло и спросил — не было ли здесь Бовине. В полночь вернулся из Яхт-клуба Кутузов-Толстой и сообщил об обеде у Ламанских. Не было никакого сомнения — политический горизонт заволакивался тучами. После бессонной ночи утром маркиз де Монтебелло вспомнил, что барон Марохети, итальянский посол, друг его детства, должен быть предупреждать о шагах, предпринимаемых его коллегами и их немецкими союзниками. Как он впоследствии весьма остроумно нам рассказывал, он вошел к Марохети, когда тот еще лежал в постели, и сказал ему:

— Милый, прекрасный друг мой Марок, политика разрознила наши страны, но я уверен, что наши сердца не могут быть разделены. Я взываю к нашей старой дружбе. Скажите мне, для чего генерал Вердер ездил в Гатчину?

Марохети, ужинавший до поздней ночи в обществе прекрасных дам, был еще спросонок, протирал глаза и ответил:

— Уверяю Вас, я ничего об этом не знаю.

— Марок, милый друг, скажите мне хоть то, что Вы можете, дайте хоть намек.

— Но клянусь, что я ничего не знаю по этому поводу.