Дворец и лачуга
Шрифт:
— Когда я был в вашем возрасте, сударыня, я и сам ел не лучше.
— Отцу все хуже, он совсем теряет рассудок…
— И в этом я неповинен.
— Элюня моя на глазах тает…
— Продайте землю, найдутся деньги и на врача.
Констанция вскочила с места.
— У вас нет сердца.
— Зато деньги на покупку земли у меня найдутся.
Глаза женщины заискрились.
— Сударь! Вот что я вам скажу! Я знаю, что людей вам бояться нечего, но помните, что бог справедлив, и он покарает вас!
И
— Вас он уже покарал! — крикнул вслед уходящей ростовщик и отступил в глубь своей таинственной комнаты.
Прошло полчаса, прежде чем он успокоился и, выглянув снова, позвал служанку. Когда она вошла, он спросил:
— Мацей вернулся?
— Вернулся, сударь, — ответила старуха.
— Меня несколько дней не будет дома. Юдка меня заменит! Помните о дверях.
— Слушаю, сударь.
— А теперь спокойной ночи!
Старушка приблизилась к оконцу.
— Что тебе, Мацеёва?
— Сударь!.. Правда, что наш панич вернулся?
— Вернулся, вернулся! — ответил ростовщик с оттенком довольства в голосе. — И велел повысить вам жалование…
— Покорнейше благодарим, сударь, — говорила Мацеёва, целуя руку ростовщика, — но…
— Что еще?
— Нельзя ли: мне увидеть панича? Ведь уже лет восемь…
— Не теперь. У женщин слишком длинные языки.
— Ничего не скажу, сударь, золотой мой, чтоб мне сквозь землю провалиться… только бы мне его увидеть! Он такой добрый, гостинцы нам присылал, передавал поклоны, пусть же мои глаза его еще хоть раз увидят перед смертью…
Минуту царило молчание, потом ростовщик изменившимся голосом сказал:
— Иди, старуха!
И он приоткрыл замаскированную в стене дверь в свое таинственное убежище. Это была огромная мрачная комната, заставленная множеством шкафов, сундуков и ящиков.
Старуха боязливо озиралась кругом.
— Взгляни сюда! — сказал ростовщик, показывая на стену против окон.
Здесь висел превосходный портрет юноши лет двадцати трех-четырех, с голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами. Лицо, казалось, жило и улыбалось.
— Смотри, старуха, это он! Сам себя написал! Что, узнала бы ты его?
— Как живой! — ответила женщина, молитвенно складывая руки.
— Правда, изменился, а?.. Когда ты его впервые увидела, он был более жалок, чем пес, у которого есть своя конура, а сейчас… сейчас он большой барин, у него сотни тысяч, у него будет дворец… Ему нечего было есть, а сейчас около него кормятся люди… Да какие! Правда, старуха, изменился мой мальчик?.. А?
Глаза ростовщика, когда он говорил это, горели, руки дрожали, вся фигура выражала упоение. То не было излияние чувства, то был взрыв страсти.
Вдруг всю комнату словно потоками крови залило. В крови купался недобрый хозяин этого дома и его страшные шкафы, в той самой крови, которая залила и дивно прекрасное
— Господи Иисусе! — вскричала старуха.
Ростовщик затрясся.
— Чего ты орешь?! — прикрикнул он.
— Я не виновата, сударь! Это солнце так заходит! — ответила перепуганная женщина.
— Глупое солнце, да и ты глупая, суеверная баба! — пробормотал ростовщик и вытолкнул ее вон.
Вскоре на все опустился ночной мрак.
Глава восьмая,
из которой явствует, что и у счастливых людей есть свои огорчения
Случилось так, что уже на следующий день после вторничной сессии Вольский нанес Пёлуновичу торжественный визит, во время которого намекнул, что если «уважаемый хозяин» и его внучка не имеют ничего против, то в таком случае он готов немедленно приступить к обещанным портретам.
— И как это вы, милейший мой пан Густав, помнили о такой малости? — удивлялся старый гимнаст.
— Я люблю держать слово, — объяснил Вольский.
— Но так вдруг! Вы только что вернулись из-за границы, еще не осмотрелись в городе…
— Ах, о чем толковать! — ответил Густав. — Я привык к работе, и если говорить правду, то признаюсь, что почту себя счастливым…
Пёлунович прервал его рукопожатием, Вандзя — поклоном, и гармония была восстановлена. В тот же день, как по мановению волшебной палочки, в гостиной пана Клеменса появились краски, мольберты и полотна; в пятницу с полудня начались и сеансы, продолжавшиеся до заката, а иной раз и после заката солнца и прерываемые совместными обедами, полдниками, прогулками и ужинами.
В первый день, вернее в первые несколько часов первого дня, дедушка вел себя степенно, как и полагается человеку, который в течение целою вечера был председателем научно-филантропического общества. Но после обеда старичок сдал. Сперва он вспомнил, что плачевное состояние его здоровья требует движения — и тут же сделал несколько сальто. Затем он решился принять одну дозу душа, затем влез в шлафрок и шапочку с кисточкой и, наконец, уже перед самым чаем (не снимая, кстати сказать, шлафрока) показал, как в его времена танцевали оберек; Вольского он стал называть «милый Гуцек», а «милого Гуцека» вместе с Вандзей «дорогими детками».
Словом, уже в пятницу эта троица познакомилась и полюбила друг друга, ибо оказалось, что как Вольскому, так и Пёлуновичу приходилось в жизни очень туго, что как у Густава, так и у Вандзи золотые сердца, и что все трое охотники повеселиться.
Так было до восьми часов утра понедельника, когда страшно озабоченный дед, как бомба, ворвался в комнату одевающейся Вандзи.
— Вот горе! — закричал он. — Начисто забыл!.. А ведь это надо было сделать уже года два назад…
— Что случилось, дедушка? — спросила встревоженная Вандзя.