Дворец и монастырь
Шрифт:
Не надеяться на удачу было нельзя: главные вожаки и представители московской власти были молоды, отважны и задорны, а удачные дела с Литвою показали, что сил у нас еще довольно.
Старик Сигизмунд тотчас же после смерти великого князя Василия Ивановича начал войну, надеясь, что в Москве начнутся непременно смуты, так как государство досталось малолетнему великому князю. Но он жестоко ошибся в этом и не рассчитал в то же время своих собственных сил. Он был стар, войска собирать в Литве было нелегко, а во главе русских войск стояли такие опытные предводители, как Василий Васильевич Шуйский, и такие молодые головорезы, как князь Иван Овчина и князь Борис Горбатый, которые сумели и выказать свои военные достоинства, и доказать, что им было непочем жечь города и деревни, резать и грабить мирных жителей. Подвиги опытных полководцев
Опасений не было ни у кого из правящих государством молодежи. Хотя, может быть, и было чего опасаться.
Лукавая и коварная, умевшая вовремя и плакать, и прятаться за чужие спины, в то же время горячая и сластолюбивая до забвения всяких приличий и до проявления крайнего легкомыслия, великая княгиня Елена Васильевна была теперь и весела, и счастлива, чувствуя, что все покорно ее власти и что ее любимец, стяжавший себе и лавры смелого воина-победителя, всецело принадлежит ей. Он, блестящий умом, удалой, наглый, не стесняющийся никакими средствами, являлся теперь в блеске военной славы и смело управлял всем и всеми, беззаботно, не обращая внимания, сладко ли гнуться перед ним таким гордым и честолюбивым людям, как старый князь Василий Васильевич Шуйский, потомок князей Суздальских, служивший московским государям, но не перестававший злобствовать на них, как на людей, подавивших и уничтоживших удельных князей. Ему тяжело было кланяться великим князьям московским, а тут приходилось повиноваться воле какого-то молодого выскочки. И как вылез в люди этот человек? Через любовную связь с бабой! Никогда еще ничего подобного не бывало в московском государстве. Презрения такой человек стоит, мужчиной-то его стыдно называть, а тут приходится смиряться перед ним, кланяться ему. Князю Василию Васильевичу Шуйскому не раз приходило в голову, как охотно придушил бы он эту гадину, и он с худо скрытой злобой косился на князя Овчину. Но ни Елену, ни князя Овчину это нисколько не заботило, благо такие люди, как князь Василий Васильевич Шуйский, умели таить свою злобу в глубине своей души и проявляли ее только изредка взглядом, вздохом, полусловом. Еще менее заботились о каких-нибудь домашних врагах легкомысленные братья правительницы, князья Глинские, не только бесчинствовавшие сами, но и распустившие свою челядь. За ними стояла другая молодежь, князья Оболенские, князья Горбатые, все тогдашние щеголи и кутилы, задорные, но не способные к тонкой интриге, к хитрой выдержке…
Молодость, торжествующая и победоносная, любит пышность и шум, и потому при дворе то и дело были разные торжества, пиры, церемонии, — то торжественный прием послов, то пышная поездка на богомолье, то роскошный обеденный пир, и волей-неволей при этом начало вводиться нечто новое для Москвы — сближение полов на торжествах, так как правительница везде являлась в сопровождении своих боярынь. Никогда при московском дворе не было еще такого блеска и такой пышности, какими отличался он теперь. Торжество приема Шиг-Алея должно было превзойти все другие.
Как только прибыл Шиг-Алей в Москву, его допустили к великому князю. Шестилетний ребенок, окруженный князьями, боярами, боярскими детьми и княжатами, важно уселся на трон. Присутствующие разместились по лавкам вдоль стен. Не впервые Ивану приходилось играть роль настоящего государя, и он к ней привык, полюбил ее, как любят дети блестящие побрякушки, и яркие фейерверки, и иллюминации. Уже при начале войны с Литвою к нему, как к взрослому, обращался старый митрополит Даниил с торжественными словами:
— Государь, защити себя и нас! Действуй: мы будем молиться. Гибель зачинающему, а в правде Бог помощник!
Как тогда, так и теперь, маленький ребенок-государь
Шиг-Алей, введенный в палату, униженно пал перед государем великим князем ниц и, не поднимаясь с коленей, заговорил:
— Отец твой, великий князь Василий, взял меня, детинку малого, и жаловал, как отец сына, посадил царем в Казани. По грехам моим, пришла в Казани в князьях и людях несогласица, и я опять к отцу твоему на Москву пришел. Отец твой меня пожаловал в своей земле, города мне дал, а я грехом своим перед государем провинился, гордостным своим умом и лукавым помыслом. Тогда Бог меня выдал, и Отец твой за мое преступление наказал меня, опалу свою положил, смиряя меня. А теперь ты, государь, помня отца своего ко мне жалованье, надо мною милость показал.
Шиг-Алей, человек средних лет, с скуластым лицом, с раскосыми татарскими глазами, с лукавым выражением лица, всегда умел притворяться и хитрить. Он, проговорив свою речь, заплакал, утирая глаза, и снова поклонился до земли. Как настоящий сын Востока, он был пронырлив и коварен, поднимал высоко голову в счастии и мог ползать у ног сильного в несчастии.
— Встань! — приказал великий князь и подозвал Шиг-Алея к себе корашаваться, здороваться.
Шиг-Алей приблизился к нему. Они поздоровались.
— Садись здесь, — указал Иван ему на место.
Шиг-Алей сел на лавку с правой стороны великого князя.
Великий князь приказал стоявшему около него боярину принести дорогую шубу и сказал Шиг-Алею:
— Жалую тебе шубу.
Ее надели на Шиг-Алея, и великий князь отпустил его на подворье.
Это было первое действие торжественной церемонии представления прощенного Шиг-Алея московскому государю и правительнице.
Затем, как было обусловлено заранее, Шиг-Алей стал бить челом, чтобы его допустили пред светлые очи великой княгини.
Все знали, что эта просьба будет заявлена и что представление должно совершиться. Тем не менее правительница держала совет с боярами и князьями, обсуждая, Прилично ли ей принять Шиг-Алея. Вопрос, по тогдашнему обычаю делать всякое дело медленно, обсудили всесторонне. Решили наконец, что прилично принять великой княгине бывшего царя казанского, так как великий князь мал и все правление находится в ее руках.
Назначили прием Шиг-Алея на 9 января 1536 года. ин должен был происходить на половине великой княгини в каменной приемной палате, что у Лазаря Святого. Двери из этой палаты вели на Постельное крыльцо, которое примыкало к сеням Грановитой палаты и соединялось дверью с передними переходами и Красным крыльцом.
Палата с богато расписанными стенами, с дорогими коврами, с роскошными полавочниками на множестве лавок, приняла праздничный вид в день приема. Великая княгиня Елена сидела на возвышенном месте, окруженная боярынями. Бояре, как бывало обыкновенно при приеме послов, сидели по обе стороны палаты на лавках. Пышность и пестрота одежд были необычайные: соболя, бархат, камки, золото, самоцветные камни, жемчуга, все это сверкало, озаренное лучами солнца, падавшими из окон на эту нарядную толпу. Все боярыни, молодые и старые, были сильно набелены и нарумянены, у всех были накрашены не только брови, но и глаза. Полная тишина и неподвижность царствовали среди всей этой массы народа, как того требовал тогдашний придворный этикет, и всех этих неподвижных и безмолвных людей с первого взгляда легко было принять за статуи, раскрашенные пестрыми красками и одетые в дорогие златотканные одежды, опушенные соболями и унизанные дорогими каменьями и жемчугом.
Шиг-Алей подъехал ко двору со своими спутниками в богато убранных коврами длинных санях. У ног Шиг-Алея стояло двое слуг; другие слуги шли по бокам саней. У саней, когда они подъехали ко дворцу и из них стал выходить Шиг-Алей, его встретили главные придворные вельможи, князь Василий Васильевич Шуйский и князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, с двумя дьяками. Бывший казанский царь поднялся в сопровождении их по лестнице и достиг сеней. Здесь его ждал окруженный боярами великий князь, приветливо поздоровавшийся с гостем. Его повели в палату, что у Лазаря Святого. Великий князь Иван прошел к матери и сел около нее. Шиг-Алей, несколько растерявшийся и смущенный, прошел по средине палаты, между рядами неподвижно сидевших бояр и, приблизившись к великой княгине, бил ей челом в землю и снова, как последний холоп, стал униженно каяться в своих грехах.