Двойное дно
Шрифт:
Вернувшись в Ленинград, я пересказал Портеру все новые слова и объяснил, что они, по моему разумению, означают и обозначают. Портер поделился знаниями с отцом-полковником (тогда еще не отставным), а тот примчался со скандалом к моей матери. Та, однако же, несмотря на десятилетия работы в адвокатуре, сохраняла в вопросах табуированной лексики полную невинность – и однажды в ходе судебных прений воскликнула: «А это уж, как говорит мой сын, полная херня!» – «Сколько лет вашему сыну?» – поинтересовался судья и, услышав, что девять, не наложил на мать дисциплинарного взыскания. Взыскание наложила она на меня: в семейном архиве долго хранилась датированная 1955 годом расписка: «Светлой памятью товарища Сталина клянусь никогда больше не ругаться матом». Мать ненавидела Сталина всегда, я – трепетно любил, но слова не сдержал.
Так вот, на следующий день
– Скоро сядешь, Топоров. Вчера побывал в милиции – вся школа об этом говорит, – съязвила учительница.
Меня она ненавидела – и за дело. На первом своем уроке она спросила у нас, а зачем, собственно говоря, нам изучать немецкий язык, и услышала от меня: чтобы читать в подлиннике произведения великой немецкой литературы и общаться с жителями ГДР. Такой ответ, разумеется, заслуживал пятерки – и она была незамедлительно выставлена. Но затем учить немецкий я категорически отказывался (как, впрочем, и английский, прячась в ванной от нанятой матерью «мисс») вплоть до второго полугодия одиннадцатого класса, когда твердо решил поступать на немецкое отделение филфака и стал брать частные уроки. И тогда преподавательница немецкого – уже другая – добилась особого решения РОНО, чтобы после двойки в первом полугодии мне выставили пятерку в аттестат – единственную, если не считать основ электротехники. Остальные оценки, включая поведение, были тройками; электротехник же, судя по всему, оказался сумасшедшим, потому что я и лампочку в патрон научился ввинчивать лишь годам к сорока… Услышав обидные слова, я вскочил с места.
– Лидия Аркадьевна! Даю честное пионерское еще в этом полугодии довести вас до инфаркта!
Насчет «честного пионерского» все правильно – мне было четырнадцать, а в комсомол тогда брали с пятнадцати. Выпалив эту мерзость, я не стал садиться на место в расчете на дальнейший обмен мнениями. И тут – именно в это мгновение – дверь открылась, и на пороге появился директор школы. Все сразу же встали навытяжку – так нас учили.
Маленький тучный отставник Василий Васильевич проследовал к учительскому столу и велел нам сесть. Лидия Аркадьевна, впрочем, сесть в присутствии директора не решилась.
– Я пришел по поводу Топорова…
– Вот! Я же говорила! – не удержалась учительница.
– Из Дворца пионеров нам прислали диплом первой степени за победу в прошлогодней математической олимпиаде. Поздравляю тебя, Витя. Ты гордость школы.
Кто не переживал такого, тот меня не поймет – во всей двусмысленности этой моей (непонятно, над кем и над чем) победы. А кто переживал – поймет и другое: мгновенную уверенность «Теперь так будет всегда!», охватившую меня – и не оставляющую до сих пор. При всех бесчисленных доказательствах прямо противоположного, то есть опровержениях, на которые оказалась щедра судьба. Нет, не победы в ее непреложной однозначности, но именно победы иронической, гротескной, бессмысленной я не то чтобы ожидаю в любой ситуации, но самым искренним образом верю, что ничего другого произойти просто не может… И шахматы – разве что шахматы с их объективно унылым счетом побед, ничьих и поражений – эту мою уверенность колеблют, но поколебать все равно не могут. И за это – за то и за другое – я их ненавижу и люблю одновременно.
Шахматы не то чтобы поколебали, но высветили ироническим светом и другую мою жизненную концепцию: уже не интуитивную (если и вовсе не мистическую), а сугубо логическую. У каждого человека имеются определенные достоинства и недостатки как объективного, так и субъективного свойства, иначе говоря, плюсы и минусы, как правило (хотя и не напрямую) взаимоуничтожающиеся, выдавая на-гора сухой остаток: положительный или отрицательный. Этот остаток варьируется: +2, +5, +10 и так далее. Или, наоборот: —2, —5, —10… и характеризует доминанту личности. Но не безразличен и анамнез сухого остатка: +20 и —18 или +4 и —2 выявляют одинаковую доминанту, но, конечно же, в первом случае мы имеем дело с человеком куда более ярким, чем во втором. Перед нами своего рода коэффициент яркости. Это, однако, присказка.
А сказка такова: люди (добрые по своей природе, поверим Просветителю) стремятся к самоусовершенствованию, развивая достоинства и/или ликвидируя (минимизируя) недостатки. Закон гармонического развития требует одновременной и параллельной работы в обоих направлениях, хотя, как правило, человек в первую очередь стремится ликвидировать недостатки. Я же смолоду пришел к принципиальному решению работать только над развитием достоинств.
Грубо
Нельзя сказать, будто это решение далось мне легко. Вернее, далось-то оно как раз легко, но впоследствии я не раз стремился (да и люди подталкивали) к компромиссам. К компромиссам с судьбой, разумеется, – тут уж надо договаривать до конца. Но ничего хорошего из этого не выходило. Напротив, получалось еще хуже – как в том анекдоте: уж если брать на работу Рабиновича, то еврея.
В этой связи лишь один эпизод из моей литературной практики. Друг попросил меня отрецензировать составленный им сборник переводной поэзии в журнале «Иностранная литература», объявив, что уже договорился о публикации рецензии. Я скрепя сердце согласился – сборник мне нравился, но априорная в такой ситуации неизбежность похвал и сама подстроенность этой ситуации мне претили. Похвалы – объективно искренние – оказались вымученными. Рецензию я тем не менее сочинил, запечатал в конверт и послал в московскую редакцию.
Через неделю мне позвонила завотделом: «Мне очень понравилась ваша рецензия. Многие не поймут вашего резкого тона, но я буду ее отстаивать».
Я содрогнулся. Речь шла о хвалебной рецензии! Я переписал ее заново, влил дополнительно ведро похвал и с извинениями послал в редакцию.
Завотделом позвонила мне через пару недель: «Этот вариант еще лучше! На редколлегии он прошел на ура. Многие ставили вопрос о принципиальной ошибочности издания данной книги».
Дело происходило в годы застоя. Отрицательная рецензия в «Иностранной литературе» была равносильна доносу. Донос в данном случае организовала жертва доноса, а я его всего-навсего сочинил, полагая, что подсобляю «корешу». Лучше бы я отказал ему сразу.
Выступая в питерском Доме писателей на заседаниях секции переводчиков, я, по словам искренних доброжелателей, часто говорил дельные вещи, но говорил их в таком недопустимо хамском тоне, что аудитория была способна воспринять лишь то, что ей хамят. «То же самое, но повежливее… но хоть немного повежливее!» – внушали мне друзья. И вот однажды я решил выступить повежливее.
Это было – как сейчас помню – прекрасное выступление. Тонкое, аналитическое, невероятно вежливое и тактичное. Аудитория, уже успевшая из-за моих предшествующих выступлений возненавидеть меня настолько, что просто пропускала все сказанное мимо ушей, на этот раз поневоле заслушалась. Но сколько же можно ораторствовать – пусть и проникновенно? В какой-то момент я понял, что мне пора закругляться, а заключительной – ударной – фразы все не было и не было. Я говорил, импровизируя, я вот-вот должен был начать заговариваться, а частью сознания придумывал заключительную ударную фразу, – и вот, уже в предельную минуту слушательского терпения, она нашлась.
– Именно поэтому я и считаю все предыдущие выступления полным вздором, – ликующе выпалил я и, сам еще не осознав, что сказал, сел на место. Возможно, как раз в этот вечер масса ненависти ко мне стала критической.
Итак, я развиваю достоинства и заставляю тем самым окружающих смириться с моими недостатками. Прекрасная формула, кабы не холодный ушат, который регулярно выплескивали на меня шахматы. Потому что, если я плохо играю эндшпиль (а так оно и было), то мне надо стремиться заканчивать дело матовой атакой в миттельшпиле – и я действительно стремился к этому. Да, но почти каждую матовую атаку можно отбить или предотвратить, добровольно согласившись на переход в худший эндшпиль. Охотников, правда, мало – ведь худший эндшпиль почти наверняка проиграешь. Проиграешь – но только не мне: я перейду в лучший эндшпиль, потом превращу его в равный, из равного – в худший, а уж худший-то проиграю безропотно. Надо было работать над техникой эндшпиля, но это противоречило моим принципам. И – как показано выше – ничего хорошего из этого все равно не получилось бы.