Двойное дно
Шрифт:
Вопреки этой виктории семья в связи со смертью Сталина возликовала. Чтобы отпраздновать радостное событие, не возбуждая кривотолков, мать единственный раз в жизни справила масленицу: евреи-адвокаты вовсю поедали блины с красной икрой и – непонятно и несколько обидно для меня – невероятно веселились.
Мне было шесть с половиной лет, и я был убежденным сталинистом.
Конфликты начались в день смерти Сталина. Мы с Катей гуляли по солнечному, но почему-то хмурому снежку, слушали траурную музыку из репродукторов, плакали. Катя была финкой, вся ее семья прошла через лагеря, а сама она попала в домработницы после исключения из школы. Из школы же ее выгнали за то, что, будучи не больно грамотна, она написала на доске вместо «Ленин – рабочий вождь» «Ленин –
Я велел Кате купить мне фотографию Сталина. Красивую такую фотографию, в застекленной рамочке. А по возвращении домой повесить на стену над моей кроватью. Правда, мать, вернувшись с работы, сорвала фотографию и куда-то запрятала (мне кажется, что просто выкинуть ее она все же не решилась). Я устроил скандал, мать проявила неожиданную твердость. На следующий день была куплена и повешена новая фотография Сталина – и история повторилась. Не помню, на чем мы с матерью в итоге пришли к компромиссу – наверное, на каком-нибудь особо роскошном географическом или историческом атласе, которые я тогда с великим рвением штудировал.
Еще в девять лет я оставался сталинистом – сужу по упомянутой в другом месте расписке: «Светлой памятью товарища Сталина клянусь никогда больше не ругаться матом», но уже в десять – вероятно, под влиянием закрытого доклада Хрущева, который подробно пересказывали с чужих слов едва ли не все, кто у нас бывал, – превратился в антисталиниста. И – словно в порядке покаяния (задолго до горемычного Абуладзе) – сорвал в классе со стены портрет Сталина и отнес его в самое позорное место, которое смог придумать, – в женскую уборную. Осталось это для меня (и для матери) без последствий, время было смутное, разве что одноклассница-сталинистка плюнула в мою застекленную фотографию на школьной Доске почета – и плевок прирос.
С одноклассницей мы на том и раздружились (а перед тем славно «ловили шпионов» – выследили какую-то показавшуюся нам подозрительной компанию явно бардачного свойства; в процессе слежки позвонили к ним в дверь и сообщили, будто собираем металлолом. Приобалдевший гуляка вынес нам чугунный утюг – и это окончательно убедило нас в том, что мы имеем дело с агентурной сетью; одноклассница эта, впрочем, оставшись верной призванию, впоследствии поступила на службу в органы), 21 августа 1969 года – в первую годовщину ввода наших войск в Чехословакию – я в состоянии сильного алкогольного опьянения сорвал на Аничковом мосту какой-то флажок и с криком «Свободу чехам!» прошел с ним метров сто по Невскому – до первой открытой подворотни, где располагались кинотеатр «Знание» и милицейский пикет, в котором мне впоследствии не раз доводилось бывать. На сей раз, однако, все обошлось: я бросил флажок прямо к дверям пикета и отправился «ходом ноги» дальше. Видевший все это мой друг почему-то разулся, босиком помчался ко мне домой и огорошил мать: «Вити нет дома? Значит, его арестовали!» А ведь действительно могли арестовать – и стал бы я тогда диссидентом.
Из песни слова не выкинешь. В 1981 году я просидел у своей законной жены (тогда мы уже жили врозь) за бутылкой полночи с какой-то парой, прибывшей из Чехословакии. Супруги затем вернулись на родину и уже оттуда прислали моей жене открытку, причем по месту работы – в Мухинское училище. И там, наряду с прочим, значилось: «Мы долго спорили и в конце концов пришли к выводу, что твой муж прав: в 1968 году нам следовало оказать вооруженное сопротивление». И опять-таки это не имело для меня ровным счетом никаких последствий.
А вот 21 августа 1968 года и чуть позже я, пожалуй, действительно струсил. Накурившись днем плана (как правило, я не подкуривал, а пил, но тут – в этот роковой день – встретил Ефима Славинского, впоследствии за наркоту и севшего, и принял его «сценарий»), я ночью написал в один присест три стихотворения, каждое из которых – пойди оно по рукам, а они вполне могли пойти по рукам – означало тюремный срок. Написал – и струсил пустить, прочитав
Даже не то что струсил – меня как бы заранее охолонил внутренний голос, насмешливо произнесший: «Топоров спекулирует на политической теме». То есть если ты поэт, то пиши про птичек, а если пишешь про Чехословакию, то ты как бы не совсем поэт. Но единожды солгавший, кто тебе поверит, – а я не уверен, что в тот раз самому себе все-таки не солгал. Так или иначе, этот опыт стал для меня основополагающим: отныне печатать свои стихи без стихов о Чехословакии представлялось мне невозможным, а напечатать стихи о Чехословакии было нельзя по определению, следовательно, я навсегда оставил мысль о публикации собственных стихов.
Вот первое и, пожалуй, лучшее из этих стихотворений:
Советские войска в седьмом часу утраПобедоносно взяли город Прага.Пока я спал, как гетевский сурок,Пока я дрых на одиноком ложе,Пока свой фестивальный трипперокЗалечивал посланец молодежи,Пока решался экстренный вопрос —Быть иль не быть всемирной телесети, —Страна пошла, как поезд, под откос,И плакали разбуженные дети.Мир без вранья – как труп без воронья.Нет, человек не зверь – тот разумеет,Что жизнь есть, что свобода, что дорожеЕму, его потомкам и тенямПогибших в схватке. Зверь дерется насмерть.Мы разучились. Город без потерь.Страна без слез. Народ без сожалений.И лишь один – священник или враль —Рассказывает: был в ЕрусалимеПодобный случай. Бог наслал чумуИли холеру, точно мы не знаем, —Все полегли пришельцы… Я боюсьНа улицу, покуда не стемнеет:Смотреть в глаза – и глаз не отводить.Литература и политика и впрямь с некоторого времени – и вопреки собственной воле – спутались для меня в один клубок. В порядке оправдания отмечу, что в какой-то мере это на протяжении добрых или недобрых двухсот лет происходило со всей страной. «Серьезно» писать я начал в шестнадцать-семнадцать – слезливоподражательную любовную лирику, естественно. Резко контрастировавшую с моим бытовым поведением и, разумеется, втайне от кого бы то ни было. «Как прыщавой курсистке длинноволосый урод говорит о мирах, половой истекая истомою». Впрочем, и крымский роман Мандельштама с Цветаевой вписывается в эту издевательскую есенинскую парадигму.
Недавно я после семнадцатилетнего перерыва принял участие в шахматном турнире и – неожиданно для себя и для окружающих – показал мастерский результат, какого не показывал никогда раньше. И мысленно сравнил этот запоздалый и неуместный опыт с разовым пересыпом, который случился у меня с героиней первых стихов через двадцать семь (!) лет после того, как я проникся к ней юношеской влюбленностью. Самоутверждался я тогда как человек мыслящий вовсе не в стихах – и прорывалось это, причем прорывалось бурно, в школьных сочинениях, каждое из которых становилось предметом едва ли не судебного разбирательства.
Моя тогдашняя литераторша – дама не без претензий – испытывала ко мне сложный комплекс любви-ненависти. За сочинения я получал у нее обычно контрастную оценку 1/5 – единицу за содержание и пятерку за грамотность. И вдруг однажды я получил единицу за то и за другое. «В чем дело, Инна Гавриловна, – поинтересовался я, – почему у меня единица за грамотность? Разве у меня есть ошибки?» – «Ошибок у тебя нет, – вздохнула она, – но я подумала: о какой грамотности может идти речь при таком содержании?»