Двойное дно
Шрифт:
Последняя фраза, впрочем, на грани плагиата. Именно так – «Марине в ее борьбе с невербализированным противником» – надписал бывшей жене-актрисе свою книгу питерско-швейцарский писатель Юрий Гальперин.
Летом нынешнего, 1998-го, года мы втроем сошлись в Интерьерном театре у Беляка на дне рождения Вензеля, который по такому случаю временно прервал всегдашнее затворничество. Вензелю исполнялся пятьдесят один год. Интерьерный театр переживал не лучшие времена: выделив ему отдельной строкой в городском бюджете энную сумму в у. е., чиновники администрации не выдавали ни копейки, требуя половинного отката. Вензель, ранее неплохо зарабатывавший перепечаткой чужих научных работ,
В нашей троице у меня ироническая, но вместе с тем почтительная репутация «мудреца» – и ответа друзья ждали именно от меня. И я предложил его, изобразив нас троих анти-Китоврасами, то есть людьми, сознательно избегающими – во всех жизненных ситуациях – прямой, а значит, и кратчайшей дороги к цели. Не из хитроумия, а в силу некоего врожденного – и при всей нашей разности одинакового – психического изъяна. Во многом объясняемого презрением, которое вызывает у нас едва ли не любая цель, но к этому презрению не сводящегося.
Как Чапаев – на картошке, я объяснил это на одном примере из юности именинника. Страдая от женского невнимания (или, вернее, от недостаточного, не стопроцентного женского внимания, какое вызывал, скажем, тот же Беляк; Вензель же нравился выборочно и ситуативно, хотя и умел цепко удерживать однажды ухваченное, пока это не надоедало ему самому), он разработал целую стратегию грядущих побед: не хватало ему, оказывается, магнитофона, чтобы соблазнять девиц, а когда появился магнитофон, стало не хватать отдельной комнаты (раньше родители и сестра уезжали хотя бы на лето). Особенно комична была потребность в магнитофоне – когда Вензелю удавалось заволочь к себе девицу, она (а чаще всего они оба) были уже в состоянии пьяной невменяемости.
Чтобы нравиться большему числу девиц, чем это имело место фактически, Вензелю следовало не напиваться до посинения ежевечерне, работать, чтобы иметь собственные деньги, декларировать какие-то цели – хотя бы призрачные поэтические (но на поэтов был тогда спрос). Однако этот – прямой и краткий – путь казался унылым и пошлым. А магнитофон – не пошло? А пьяную девку ночевать оставить и под утро к ней пристать – не пошло?..
Этот пример, пусть и имеющий реальную подоплеку, чисто по-чапаевски аллегоричен: то же самое происходило с нами тремя на всех уровнях и на любом поприще и «по литературе», и «по жизни» – отвергая, пусть и справедливо, одну пошлость, как самоочевидную, мы, на свой замысловатый лад, впадали в другую, ничуть не лучшую.
Скажем, со мною не раз и не два происходило следующее. Я разоблачал – сильных, могущественных, отвратительных, – я требовал справедливости. Справедливости не получал, зато обрастал поддакивающими приверженцами. А приглядевшись к ним, понимал, что они ничуть не лучше тех, против кого я боролся. А может быть, и хуже, потому что им хотелось стать точно такими же – но не как я, а как те, – вот только не получалось. И уже поняв это и нехотя смирившись, я в очередной раз осознавал и такое: мои, так сказать, поклонники любят меня вовсе не за то, что я отказываюсь воздавать почести сильным мира сего. Нет, они надеются добиться все тех же отвратительных почестей вместе со мной (а
По возвращении в Ленинград я обнаружил, что из литературного клуба «Дерзание» меня, естественно, исключили. Правда, это было какое-то странное исключение – неформальное или, наоборот, сугубо формальное: к Грудининой в кружок поэтов я по-прежнему ходил, но «в списках не значился» и Адмиральскому на глаза старался не попадаться. Аж до самой весны, когда выиграл городской «турнир юных поэтов» (правда, на равных все с тем же Гурвичем). Беляк уже отходил от стихов, вовсю занимаясь театром, а Вензель окопался на Малой Садовой и сидел там безвылазно.
Помимо совместных эскапад (мы могли, например, позвонить в какое-нибудь кафе, представиться методистами Союза писателей, сообщить, что в городе проходит неделя поэзии и что в их кафе должна выступить наша троица, после чего приходили, читали и в большинстве случаев получали бесплатную выпивку; никого это не удивляло, потому что город был тогда действительно одержим стихами), я сблизился со странноватой и жутковатой компанией поэтов старше меня лет на десять, крутившихся в кафе поэтов «Электрон» при заводе «Электросила». В отличие от знаменитого Кафе поэтов на Полтавской, это было захолустье, и собиралась там заводская, если не просто дворовая команда. В шестерках у этих бездарей почему-то ходил великолепный поэт Николай Рубцов – его посылали в магазин за дешевой водкой и мстительно били назавтра, если он не возвращался.
С этой компанией мы ездили выступать и в другие места, в частности, однажды в воинскую часть, после чего поэтесса, работавшая литсотрудницей в окружной газете «На страже Родины», опубликовала отчет о вечере: «…наибольший успех выпал на долю семнадцатилетнего Виктора Топорова, прочитавшего фрагмент из своей поэмы о проститутке…» Поэма действительно была, была и проститутка, что же касается успеха, то мне больше запомнилось, как, отчитав, радостно потирал руки один из моих собратьев по поэтическому цеху:
– Люблю выступать в воинских частях. Хлопают всегда та-а-ак долго… та-а-ак дружно…
В «Электроне» я однажды прочитал заведомо антисоветское стихотворение «Третья серия „Русского чуда“», что позднее аукнулось на суде над Бродским. Прочитал не таясь – отношение к антисоветскости и к антисоветчине тогда было странное. Пару лет назад мы после долгой разлуки встретились с питерским чиновником и культурологом Маргулисом (при Собчаке он входил в правительство Петербурга) и вспомнили, как в 1964 году основали антисоветскую организацию.
Вошло в нее пять человек: Маргулис, я (тогда школьники), бросивший школу Вензель и двое студентов-историков со второго, что ли, курса университета; по ироническому совпадению фамилии у них были Иванов и Петров. Самое же интересное заключалось в том, что ни программы, ни целей у нас не было, и мы над такими проблемами даже не задумывались. Создали организацию – назвали ее антисоветской, и довольно. Нам с Вензелем и Маргулисом оказалось довольно во всяком случае; Иванов и Петров, по-видимому, решили не останавливаться на достигнутом, потому что года через три их посадили. И я чуть не загремел следом – но не как участник давнишней антисоветской организации, о которой никто не знал, да так и не узнал, а как редактор филфаковского журнала «Звенья», который разгромили одновременно с подпольными организациями на восточном и на историческом факультете, но связей между нами не нашли. Да их, насколько мне известно, и не было.