Двуглавый орел
Шрифт:
Определённо, она сделала своё дело — поднимала им настроение с каждым куплетом, а потом он стал учить ей матросов. Кажется, куплетов было около семидесяти пяти, один неприличнее другого — действие происходило среди блондинистых фермерских дочек, рогоносцев-начальников, ненасытных вдов и похотливых кюре. Всё это доставляло морякам огромное удовольствие, и вскоре они разгорячились и хором ревели частушки с величайшим пылом.
Когда песня закончилась, Нехледил скромно поклонился под взрыв аплодисментов и уселся в пилотское кресло. Я размышлял — неужели именно такого
А примерно в три часа дня мы увидели дым на горизонте с запада.
С замиранием сердца мы поняли: это означает французский военный корабль, и нам с Нехдедилом предстоит заключение в лагере для военнопленных на неопределённый срок. Правда, это лучше, чем утонуть, но всё же я слегка огорчился из-за того, что спасение французов поставило нас в такое затруднительное положение. Если бы мы сели на воду, и вокруг никого не оказалось, то отправили бы зашифрованный сигнал бедствия, вместо того чтобы указывать координаты открытым текстом, и тогда нас своевременно подобрали бы свои.
Ну что ж — такова военная фортуна. Я с тяжелым сердцем зарядил красную сигнальную ракету и выстрелил в воздух. Я уже почти слышал скрежет тюремного замка. Теперь я, вероятно, переживу войну, но сколько времени пройдёт, прежде чем я увижу своего ребёнка?
Спасители, встреченные радостными криками наших гостей, наконец появились в поле зрения. Как я и предполагал, это оказался двухтрубный эсминец класса "Бранлеба". Он приближался, и я увидел, что д'Изиньи и его побитый трюмный старшина о чём-то шёпотом совещаются. Спустя двадцать минут с нами поравнялся вельбот с эсминца, и члены экипажа "Лапласа" загрузились на него один за другим, чтобы не опрокинуть аэроплан. Нехледил и я покинули его последними, когда французы уже готовились к буксировке.
Я держал наготове зажигалку, чтобы поджечь нашу лодку и потом пуститься вплавь, но французы предусмотрели такую возможность. Нас держали под прицелом трое вооружённых солдат, а когда мы переходили на вельбот, пришлось поднять руки на голову. Я отдал честь капитану эсминца и обменялся с ним коротким рукопожатием, как того требовали обстоятельства.
Потом нас с Нехледилом вежливо избавили от пистолетов и сопроводили вниз, в кают-компанию. Итак, это случилось, мы военнопленные. Но я понимал, что могло быть и хуже. По крайней мере, мы оказались в плену у французов, а не у итальянцев.
Я подозревал, что жизнь во Франции в качестве военнопленного может и не вполне соответствовать джентльменским представлениям восемнадцатого века, как изображал шевалье д'Изиньи, но худший лагерь для военнопленных вряд ли менее благоустроен, чем Лусссин-Пикколо, а что касается питания, я уверен, что в лагере оно куда лучше. Но будем ли мы пленниками французов?
Озабоченный этими размышлениями, я сидел под вооружённой охраной в кают-компании и с признательностью пил кофе с бренди, принесённый стюардом. Заключение в Бизерте или Тулузе может оказаться вполне сносным, думал я. Но что, если они в конце концов передадут меня
Англичане передали его итальянцам, и с тех пор его быт и еда стали столь скудными, что он непрерывно бомбардировал письмами с жалобами на своё положение Красный Крест, швейцарское правительство и даже Ватикан. Ещё я беспокоился о том, смогу ли послать Елизавете телеграмму, что со мной всё в порядке, а если смогу, то когда. К этому времени на Луссине, должно быть, уже подняли тревогу, и если нас не найдут до завтрашней ночи, то сочтут пропавшими без вести. Мне очень не хотелось расстраивать жену в ее нынешнем положении.
Мои раздумья прервал вошедший вестовой — меня приглашали побеседовать с командиром.
Капитан эсминца "Бомбардир", Кермадек-Плуфраган, оказался толстым коротышкой за пятьдесят, бретонцем, как и большинство французских моряков.
Он пригласил меня сесть и предложил сигару, которую я с удовольствием закурил. Почему-то он настаивал, чтобы мы говорили по-английски, хотя я прекрасно владею французским. Лишь во время разговора я понял, что это, вероятно, из-за присутствия морского стрелка, стоявшего в карауле по другую сторону двери.
— Мой дорогой лейтенант, — начал он, — лейтенант д'Изиньи только что поведал мне о вашем необыкновенном благородстве — вы потопили его субмарину после долгой и трудной борьбы, а потом приземлились на воду, чтобы спасти его экипаж, несмотря на то, что сами могли попасть в плен.
Я собрался было объяснить, что мы не топили "Лаплас" после долгой и трудной борьбы, напротив, насколько мне известно, "Лаплас" затонул по причине некомпетентности, но он продолжил прежде, чем я смог заговорить.
— Да, дорогой лейтенант, очень и очень печально, что вам и вашему пилоту пришлось стать пленниками исключительно по причине вашего благородного и великодушного поведения.
— Капитан, не беспокойтесь об этом. Боюсь, это превратности войны. Если бы наш миноносец нашёл нас раньше, то лейтенант д'Изиньи и его экипаж были бы сейчас нашими пленниками. По крайней мере, лейтенант Нехледил и я можем утешаться тем, что нам удалось спасти от гибели двадцать четыре врага, когда они уже не могли с нами сражаться. Мы оба моряки, как и вы, и считаем, что ведём войну против правительства Франции, а не против французского народа.
Кермадек едва не прослезился от этих слов.
— Ах, дорогой лейтенант, ваши благородные слова так глубоко меня тронули! Какие возвышенные чувства. Мы, французы, всегда считали австрийцев такими же цивилизованными людьми, а не грубыми животными, как эти грязные боши. Ваши сегодняшние действия ещё больше убедили меня в этом. Но... — его лицо оживилось, — но мужайтесь, не следует падать духом в этой ситуации. Мы ещё можем ее разрешить.
— Каким образом, капитан? Боюсь, я вас не понимаю. Лейтенант Нехледил и я — пленники, и к этому больше нечего добавить.