Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Бухарест поставил вопрос об участии своего представителя в завязавшихся в Адрианополе и перенесенных в Сан-Стефано мирных переговорах с Турцией. Из Петербурга поступил отказ: княжество не обладает полным суверенитетом, Османская империя состояния войны с ним не признает, официально она с княжеством не воюет, а занимается подавлением восстания подданных. Но, помимо международно-правового аспекта, существовал и другой: появление в союзной делегации диссидента со своей программой, совершенно неприемлемой для Высокой Порты (Южную Бессарабию сохранить, Северную Добруджу и солидную денежную компенсацию, 100 миллионов франков, приобрести) пустило бы переговорный процесс под откос. Н. П. Игнатьев не случайно записал в своем дневнике, что Осман-паша выдержал характер до конца, не желая под Плевной складывать оружие перед румынами. И в общем урегулировании российской стороне было легче отстаивать интересы Румынии в одиночестве.
Иные настроения царили в Бухаресте. Появилась формула: российско-турецкие переговоры ведутся без Румынии и против нее. Последнее утверждение противоречило здравому смыслу, ключевым пунктом российской программы являлось предоставление Румынскому княжеству независимости, какое уж тут ущемление
Петербург и Бухарест подходили к южнобессарабскому и северо-добруджанскому вопросам с разных позиций. Обе области еще в начале XV столетия подпали под непосредственное османское правление, повлекшее за собой многочисленные изменения, в том числе смешение этносов. В описываемое время население Северной Добруджи составляло 111859 душ и по национальному составу состояло из 19700 румын, 10225 болгар, 3200 липован (русских староверов), 3699 казаков, 3000 черкесов (так тогда называли всех северокавказцев), 56848 турок и татар. В Южной Бесарабии молдаване составляли примерно треть от общего числа жителей – болгар, гагаузов (православных тюрок), татар, украинцев, русских, евреев, немцев. Российская сторона поэтому рассматривала и Северную Добруджу, и Южную Бессарабию как многонациональные области. Бухарестские источники объявляли румынский элемент в них преобладающим[748]. И. К. Брэтиану вообще игнорировал произошедшие здесь и там перемены, на Берлинский конгресс 1878 года он захватил с собой хрисов князя Мирчи Старого (конец XIV века) как доказательство румынского характера Южной Бессарабии.
Державы отнеслись к румынским притязаниям недоверчиво, одни – открыто враждебно, другие холодно, третьи – сдержанно. Британский премьер-министр Б. Дизраэли именовал предложенную Румынии сделку выгодной для нее, а выдвинутые претензии назойливым домогательством, однако консулу в Бухаресте предписали поддерживать «отважное поведение Румынии», по сути дела, на свой страх и риск[749]. Ей предоставили возможность лезть на рожон в одиночестве.
Румыния бурлила. Видный историк Н. Йорга вроде бы лестно отзывался о царившем воодушевлении: «Общественность, пресса, парламент немедленно вмешались в дискуссию страстно, сильно и благородно. С точки зрения романтической, поэтической и моральной все, что происходило в 1878 году, вызывает восторг и представляет прекрасную страницу национальной истории». Но далее следовало главное, начисто перечеркивавшее все сказанное выше: «Совершали это политические деятели, забывшие, что они являются политиками»[750]. Государственным мужам, если они являются таковыми не только по имени, надлежит соблюдать хладнокровие, руководствоваться здравым смыслом, действовать по рассудку, а не вопреки ему, даже когда у окружающих кружится голова и чешутся кулаки, и ни в коем случае не барахтаться в волнах человеческих страстей, чему с упоением предавались румынские министры (которые, по словам Александра II, занимались неуместным аллюром). Из людей с именем один лишь экс-премьер Н. Крецулеску призывал соотечественников прекратить парение в облаках и спуститься на грешную землю. Он опубликовал брошюру «Размышления о возвращении трех уездов Бессарабии», в которой именовал политику правительства «малосерьезной». Он делился своими размышлениями: «Я не знаю, в какой степени маленькая страна, вроде нашей, может бросить вызов великим державам Европы», и советовал своим коллегам «принять решение в спокойной обстановке, не приводя в волнение всю страну и не нанося оскорбление могущественному соседу»[751]. Его не слушали.
* * *
Долгие годы фигура умолчания заслоняла анализ реакции балканских стран на Сан-Стефанский договор. Первая нотка насчет наличия «второго фронта» против Сан-Стефано прозвучала в «Очерках по истории Министерства иностранных дел России»: оно было «прохладно встречено в Сербии, претендовавшей на большее расширение территории, и в Румынии»[752]. Думается, можно было бы сказать и резче, ибо реакция протекала бурно, и к числу протестантов следует приобщить и Грецию. В Белграде, Афинах и Бухаресте сочли подписанный Н. П. Игнатьевым акт односторонне благоприятным для Болгарии, ущемляющим их интересы, и встретили его в штыки. В Сербии уже существовало «Начертание» – программа объединения сербов Османской империи в княжестве и превращения его в балканский Пьемонт, в Греции таковая программа именовалась Мегали (Великой) идеей, Румыния не желала расставаться с Южной Бессарабией и хотела обзавестись Северной Добруджей. Сан-Стефано, похоронивший многие проекты, был встречен поэтому не прохладно, а очень даже горячо – в смысле протестов. Греция, по словам российского посланника, стала ареной «массового психоза» и «демонстраций великой злобы»[753]. На конгресс в Берлине балканские представители (кроме болгар, там не представленных) явились с целью оспорить положения Сан-Стефано.
Во весь рост встает мрачный вопрос: а мог ли Сан-Стефанский договор, против которого решительно выступали три относительно крупных и пользовавшихся наибольшими правами балканских государства, Сербия, Румыния и обладавшая независимым статусом Греция, – трактат, вызывавший протесты на албанских землях, – обеспечить в регионе стабильность и прочный, длительный мир?
На наш взгляд, ответ может быть только отрицательным. Вспомним: с тех пор прошло более 130 лет, и ни разу не возникло ситуации, благоприятной для создания государства по рубежам, прочерченным в Сан-Стефано.
* * *
В антироссийском аллюре «после Сан-Стефано» всех обогнала румынская олигархия, которая сочла, что пришло время менять фронт. Бухарестские эмиссары разъехались по столицам – вербоваться в союзники к Великобритании, Австро-Венгрии и Турции на случай их войны с Россией[754]. 12 марта (стиль в телеграмме не указан) Стюарт сообщал: Д. А. Стурдза (министр финансов) предлагал Вене румынские войска, но получил уклончивый ответ, Габсбургская монархия отказалась подписать с Бухарестом
* * *
Активную фазу процесса замирения О. Бисмарк советовал начать с контактов с Габсбургской монархией, она продастся дешевле, заверял канцлер. В марте Н. П. Игнатьев посетил Вену, но вернулся оттуда с пустыми руками: австро-венгерцы заломили цену, которая предъявляется разве что разгромленному неприятелю. Д. Андраши настаивал на разделе Сан-Стефанской Болгарии, оккупации Боснии и Герцеговины габсбургскими войсками, переходе острова Ада-Кале на Дунае к монархии без срытия имевшихся на нем укреплений, на сокращении намеченных в Сан-Стефано территориальных приращений к Черногории, на праве построить через Сербию железную дорогу с австрийским тарифом. Граф Андраши наотрез отказался ходатайствовать об удалении британского флота из Мраморного моря. По оценке самого Игнатьева, Вена собиралась приобрести «без выстрела и без усилия все выгоды – политические, военные и экономические, могущие сделаться ее достоянием лишь после победоносной войны не только с Турцией и нашими единоверцами, но и с нами». Она стремится помешать самостоятельному развитию не только Сербии и Черногории, но и «обратить сербское племя» в вассальное владение венгерской короны Святого Стефана[759].
После провала миссии Игнатьева оставался единственный адрес для обращения – Лондон. Перспективы выглядели неутешительно. 13 марта появился очередной меморандум, в котором говорилось: каждая статья договора между Россией и Турцией должна быть представлена международному конгрессу с целью решения, может ли она быть принята участниками Крымской войны. Созываемый конгресс британская дипломатия хотела превратить в судилище над победителем.
Британия не прекратила бряцания оружием. 27 февраля Б. Дизраэли предложил призвать под ружье резервы (малочисленные) и занять индийскими войсками остров Кипр и Искандерон (Александретту) на малоазиатском побережье. Маркиз Солсбери выразил мнение, что не стоит заранее извещать Турцию о готовящемся занятии ее территорий[760]. Это было слишком для графа Э. Дерби, сторонника мирного урегулирования отношений с Россией. Он ушел в отставку с поста главы Форин-офис. Пост захватил (выражение посла П. А. Шувалова) Роберт Солсбери.
Но от Шувалова стала поступать информация и иного, не столь тревожного толка. Ему стали намекать на желательность достижения двусторонней договоренности по восточному вопросу. Установлению неофициальных контактов способствовала привычка знати к верховым прогулкам в Гайд-парке, где они вели себя раскованнее, чем в служебных кабинетах. Почва для переговоров была подготовлена. Петербург в их ходе хотел добиться хотя бы каких-то гарантий при заключении мира, хотя не проходило и опасение, что коварный Альбион попытается положить Россию на дипломатическом ристалище на обе лопатки. Но поступали и иные слухи: расчеты на восстановление власти Высокой Порты на Балканах рухнули, доктрина статус-кво испустила дух. Даже лорд Солсбери озабочен сохранением Османской империи в Азии[761].
Две первые встречи с Солсбери оставили у Шувалова самое дурное впечатление, третья прошла в более примирительном духе. Посол отправился в Петербург на консультации, заехал по пути в Карлсруэ, поместье Бисмарка, сторонника австро-российской сделки. Посол не стал распространяться насчет провала миссии Игнатьева в Вене, но сказал канцлеру, что «покупать» Австрию и остаться после этого под угрозой войны с Великобританией слишком накладно[762].
В Петербурге сочли условия договоренности с Англией тяжелыми, но все же приемлемыми и снабдили Шувалова подробной инструкцией. 18–19 (30–31) мая англо-российский меморандум был выработан и подписан. Протокол № 1 предусматривал раздел Болгарии и сокращение ее территории, предусмотренной Сан-Стефанским договором, без точного определения границ. Болгарское княжество к северу от Балканского хребта должно было получить широкую автономию, земли к югу от него – лишь административную. О выводе турецких войск из этих земель стороны не смогли договориться. Великобритания сняла свои возражение против вхождения Батума и Карса с окрестностями в состав России. Солсбери заявил, что защита турецких владений в Азии легла на плечи Англии, но задачу можно осуществлять, не подвергая Европу бедствиям новой войны. Что касается остальных условий Сан-Стефанского трактата, включая вопрос о возвращении Южной Бессарабии, то Лондон обязался не возражать против них, если Россия сумеет настоять на их сохранении. Эта формулировка позволяла британской дипломатии бороться чужими руками против указанных условий. Протокол № 3 относился к проблемам, по которым Солсбери сохранил полную свободу действий (участие держав в выработке государственного устройства «двух Болгарии», продолжительность пребывания российских войск на Балканах, навигация по Дунаю, режим Проливов). Третий протокол содержал обязательство России не добиваться дальнейшего расширения своих владений в Азиатской Турции[763].