Дядюшка Наполеон
Шрифт:
– Наверное, душа покойного отца господина Практикана сейчас любуется на нас из райских садов. Ведь каждый отец мечтает справить свадьбу своему сыну.
Мать Практикана по настоянию Асадолла-мирзы выпила-таки две-три стопки водки, и теперь багровевшие сквозь бороду щеки выдавали ее хмель. Невпопад захохотав, она ответила:
– Покойничек… Да… Он однажды под конец жизни в лавке у плиты пережарился, домой пришел – худо ему стало. Ну, позвали мы лекаря, а муж мне и говорит: «Нане-Раджаб, знаешь, есть у меня одно-единственное желание: чтоб, пока я жив, женили бы мы Раджаба…» Но такой
Чтобы рассказ старухи не остался, не дай бог, незамеченным, отец немедленно переспросил:.
– У плиты? А чем занимался ваш покойный супруг?
– Да он, покойник, последние-то годы вареной требухой торговал… Ну, а помоложе был – кяризы [35] рыл, а потом…
Тут Нане-Раджаб, как видно, сообразила, что наговорила лишнего, она поднесла руку к своей бороде и покаянным тоном произнесла:
– Ох, очень извиняюсь, конечно… Это все князь виноват, напоил меня… Согрешила! А так-то я уж сколько лет ни словечка…
35
Кяриз – подземный оросительный канал.
Отец, который не пропускал ни малейшей возможности прицепиться, тотчас сказал:
– Ну что вы, ханум, неужели нужно стыдиться того, что ваш покойный муж торговал требухой?.. В наше время это не имеет никакого значения! Богу угоден тот человек, который добродетелен, а профессия это не мерка. Правда, господин Дустали-хан?
Отец обращался к Дустали-хану, но настоящей его мишенью был дядюшка Наполеон, лицо которого, все перекошенное, бледное, как у мертвеца, было страшно.
Дустали-хана прямо затрясло от злобы, жилы на его шее надулись, он посмотрел на дядюшку, который взглядом призывал своего любимца успокоиться. Между тем отец, нанеся удар, принялся спокойно чистить огурец. Асадолла-мирза хотел отвлечь гостей от этого инцидента, но тут Дустали-хан не выдержал:
– Что же вы с такими взглядами насчет равенства и братства не пускаете к себе в дом родного племянника? Помните тот случай, когда он пришел к вам за помощью, а вы – с полицией – выставили его на улицу?
Отец, стараясь сохранить хладнокровие, возразил:
– Его профессия тут ни при чем. Это произошло из-за того, что он растоптал свое человеческое достоинство, из-за того, что он стал наркоманом, пристрастился к опиуму. Он запятнал мою честь…
Дустали-хан так рассвирепел, что, не владея собой, завопил:
– А-а, собственная честь вам небось дорога, а честь семейства, принадлежащего к высшей аристократии страны, нет?!!
Дядюшка хотел было его утихомирить, но от злости слова у него застряли в горле. Зато отец опять не упустил случая ввернуть:
– Вы что же – хотите поставить на одну доску господина Гиясабади, человека уважаемого и почтенного, и какого-то мальчишку наркомана?
– Как будто этот не наркоман! – ляпнул сгоряча Дустали-хан.
Не успели гости, пораженные и испуганные вспыхнувшей ссорой, вмешаться, как Нане-Раджаб, опрокинув вазу с фруктами, крикнула страшным голосом:
– Да ты понимаешь,
Дустали-хан, окончательно выйдя из себя, взвизгнул:
– Заткнись, старая ведьма! Чтоб ты сдохла, тварь бородатая!
Нане-Раджаб сорвалась с места и, прежде чем ее смогли удержать, влепила Дустали-хану увесистую оплеуху. Дустали-хан хотел пнуть старуху в живот, но попал ей по ляжке, она громко завопила от боли, вслед за ней закричала во всю мочь сестрица Практикана:
– Злодеи, разбойники, матушку мою уби-и-или!
Не теряя времени, она тоже кинулась на Дустали-хана. Завязалась настоящая потасовка. В этот момент Асгар-Трактор, дружок сестры Практикана, долгое время, видимо, сдерживавший свой гнев, одним прыжком подскочил сзади к Дустали-хану, обхватил его поперек туловища и помчался со своей ношей к бассейну посреди двора. Он с такой силой швырнул туда тело Дустали-хана, что всех гостей окатило водой с ног до головы…
Суматоху, шум и гам, которые поднялись после этого, я описать не в силах. Но уже через полчаса наш дом совершенно опустел. Столы, стулья, вазы с фруктами и сластями в беспорядке валялись на земле. Мать, забившись в угол, беззвучно плакала, а отец, заложив руки за спину, нервно мерял шагами двор. Время от времени он останавливался и, вперив взор в темный сад, что-то невнятно бормотал.
Это была одна из самых скверных и печальных ночей в моей жизни. Наутро я упросил мать, чтобы мне разрешили погостить у кого-нибудь из родных, живущих поблизости: я чувствовал необходимость некоторое время побыть на нейтральной территории.
Когда я через два дня вернулся, то с изумлением увидел, что между нашим домом и домом дядюшки Наполеона протянулась через весь сад изгородь в полтора метра высотой, из четырех рядов колючей проволоки, так что даже кошке было не пролезть.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
– Здравствуй, Маш-Касем, с добрым утром.
– Здравствуй, родимый. Чего это ты так рано поднялся? Милок, раз уж ты встаешь в такую рань, ты бы взял да и помолился, совершил бы намаз, как положено!
– Ладно, Маш-Касем… Я и сам решил, когда вырасту… ну, когда учиться кончу, непременно стану молиться…
– Ну, голубчик ты мой, для этого и расти не надобно. Вот у меня был один земляк…
Нет, если дать ему пуститься в воспоминания, удобный случай будет упущен! Я прервал рассказ:
– Маш-Касем, можно тебя попросить передать записку Лейли?
– Ты, видать, опять забрал себе в голову эти выдумки про любовь? Известно ведь, что такие дела добром не кончаются… «Кто за девушкой припустит, только счастие упустит». Сказал бы я тебе кой-чего, да уж и не знаю…
Маш-Касем на мгновение задумался. По его виду я догадался, что произошло какое-то новое событие. Волнуясь, я спросил:
– Это про меня и Лейли?
– Нет, совсем наоборот даже. А ты уж возомнил…
– Маш-Касем, ну прошу тебя, пожалуйста, скажи!