Дьявол носит… меня на руках
Шрифт:
– Ты же сам не… – она замолчала резко, словно выключили свет, прервав ее на полуслове.
– Ладно. Я тут тогда. Во дворе.
Она кивнула, отшатнулась к двери и скрылась в полумраке коридора.
– Чертов ты сукин сын, Рональд Брайан Райт, – выругался Ронни. Полным именем он себя называл только под воздействием кипящей злости. Чаще всего направленной на самого себя.
– Есть такое, – заржал с порога тот самый друг с телевизором. Его, кстати, звали Криппи, что не являлось настоящим именем, зато прекрасно
– Криппи. Придурок.
– Придурок или нет, но готовься целовать мои целомудренные руки.
Ронни фыркнул и закатил глаза, чем стал еще больше похож на сестренку.
– Ладно, ладно, обойдемся без нежностей. Я тут тебе кое-что притащил. Чтоб не сдох от скуки.
На кровать упала покрытая пылью коробка. Заглянув под крышку, Ронни удивленно перевел взгляд на Криппи.
– Что это за дерьмо?
– Фотокамера, – обиделся тот. – Староватая, но рабочая. Оторвал на блошином рынке.
Фотокамера выглядела не просто старой, а доисторической. Хотя, возможно, ее старили наклеенные по бокам бумажки с непонятными символами.
– Рабочая? – с сомнением протянул Ронни, навел объектив на Криппи, но тот замахал руками и спрятался за дверью – жутко не любил попадаться даже в случайный кадр.
– Ну, я погнал. До скорого, – проблеял он из коридора и смылся.
– Камера, – хмыкнул Ронни. Хотел, было, закрыть коробку и зашвырнуть под кровать, но вдруг передумал. Делать все равно нечего, да и, стоило признать, мать была абсолютно права: если он не найдет себе занятие, то просто сойдет с ума или выбросится из окна – хотя с первого этажа лететь недолго, зато поучительно. Если это старье хоть на минуту поможет отвлечься от боли – это все, что сейчас было так необходимо.
Первой в кадр попалась дворовая собака – жуткое чудовище с патлатой шерстью и беззубой пастью. Она взвизгнула, поджала поеденный блохами хвост и убежала, скуля на всю улицу. А Ронни вдруг впервые за много дней почувствовал забытое облегчение – так чувствует себя человек в здоровом теле, без боли, разрывающей мышцы и связки в клочья. В голове прояснилось, вспомнилась даже девчонка, с которой он познакомился накануне в баре. Вдруг захотелось пройтись – хотя бы до конца улицы, всего-то мимо пары домов.
– Сынок! Ты куда? – высунулась с крыльца мать, как только услышала скрип калитки.
– Я скоро, – отмахнулся Ронни, кое-как справляясь с костылями и при этом держа камеру в руках.
– Но…
Она что-то говорила или даже кричала, возможно, умоляла вернуться, чтобы не дай бог не подвернуть поломанную ногу. Но он не слышал. Он чувствовал ветер на лице и мелкие песчинки с пыльной дороги, забивающиеся в глаза. Кожа покрывалась мурашками, а мышцы приятно растягивались и сжимались, перенося затекшее от долгого лежания тело дальше по улице. Пусть не так далеко, как хотелось.
Он успел дойти до конца
– Чертова нога, – оскалился Ронни, прикрыл глаза и пошарил рядом с собой в траве. Нащупав обклеенный непонятными символами прохладный корпус камеры, он потянул ее к себе и, обессилев окончательно, едва умудрился положить на колени.
– Эй, ты в норме?
Грубый пропитый голос раздался внезапно, когда так хотелось тишины.
– Да, я… – Ронни открыл глаза и уставился на осунувшееся лицо соседа из того самого дома, у чьего забора решил отдохнуть и набраться сил. – Мистер Симонс. Здравствуйте.
– Ты этот, что ли? – патлатая, совсем как у его собаки, голова мотнулась в сторону дома, где на крыльце уже виднелась тень миссис Райт.
– Ага. Рональд.
– Ну да. А чего лежишь? Пьяный? – мужик облизал губы.
– Нет. Нога. Болит, зараза.
– Так это… помочь, что ли?
– Нет. Я… Сейчас, чуть-чуть посижу. И пройдет.
– А… ну, ты это… – мужик подозрительно осмотрел незваного гостя и уже собирался уходить, когда заметил камеру. – А это что за хрень?
– Это? Фотокамера. Хотите, щелкну?
– Ну… это… давай.
Мужик выпрямился настолько, насколько позволяло стянутое тугими мышцами тело, подбоченился и постарался улыбнуться так, чтобы не было видно черных дыр между оставшимися зубами.
Щелчок. Раздался крик. Мужик упал рядом, в ту же грязь и траву, и завыл.
– Эй, что с вами? – подполз к нему Ронни и только потом заметил, что боли снова нет. Исчезла. Испарилась.
– Живот. Сука. Скрутило так…
– Я… я вызову скорую, – неуверенно пробормотал Ронни, прислушиваясь к своим ощущениям, оглушенный внезапным осознанием и стуком разогнавшегося до любимой скорости сердца.
– Не надо, пройдет, – отмахнулся мужик и, кое-как поднявшись, согнувшись почти до колен, поспешил в дом.
К ним уже бежала миссис Райт, размахивая кухонным полотенцем.
– Сынок, что случилось? – затрепетала она, бросаясь то к Ронни, то к быстро удаляющемуся соседу. – Подрались?
– Что? Нет. Я упал. А мистер… говорит, живот заболел.
– А… а… живот…
Ронни быстро поднялся – он знал, что боль скоро вернется, – поднял камеру, костыли и заторопился домой. Мать едва поспевала за ним.
Боль вернулась только на следующий день, когда Ронни уже устал ждать и, было, решил, что навсегда простился с ней. Колючая, тянущая, выматывающая, она мешала думать и – тем более – принимать решения, о которых потом не пожалеешь. Жалеть сейчас получалось только себя.