Дьявол просит правду
Шрифт:
О, это как раз то, что надо в моем положении! Мои отравленные дешевой водкой внутренности начинают потихоньку реанимироваться.
Николай Фомич причитает:
— Я только за то говорю, что напрасно ты от стопочки-то воротишься! Наша борзинская — не водка, а душенька! Любые раны врачует и любые беседы задушевные хороводит!
— Отринь от девушки, хоровод хренов! — любя осаждает его Клавдия. — Не пьет, и молодец! Лучше б пример брал, а не сватал свою «душеньку»! Гляди у меня, небось, завтра похмельный будешь, промаишьси полдни…
— Расскажу, как на духу! А Фомич не даст соврать.
— Не дам! — с готовностью кивает Фомич.
— Значится, сначала стал он, любезный, из дому неурочно исчезать. К ужину не придет — на работу ссылается. А работа-то его — вона, у меня через дорогу ихний шараж-монтаж. Народ туда-сюда ходит, все про всех все знают — небось, не в столицах живем, город маленький. И скоро донесли люди добрые: с буфетчицей ихней, Люськой, Николашка мой захороводился. Ну, я его к стеночке-то прижала, он и раскололся.
— Срамота! — виновато качает головой блудливый Фомич.
— Ну, думаю, чо делать-то? Мужика своего я знаю: на жалость давить бесполезно, только упрется рогом. Сначала хотела пойти да Люське морду начистить, по-простому, по бабски. Апосля думала на работу ей написать — дескать, так и так, семью, шалава, порушила! Потом еще покумекала: нет, не годится это все! Эти двое только еще крепче супротив меня сплотятся. Тогда пошла в библиотеку, там у меня Зинка, подружа, на выдаче работает. «Зин, а Зин, — говорю, — а дай мне что-нибудь про спасение семьи!» Ну Зинка, она баба с понятием, порыскала у себя по сусекам и — хлобысь! — сует мне американскую такую брошюру, с картинками. Там какая-то ихняя американская мадама пишет, как мужа надо возвращать. Я сначала испужалась: «Ну куды, — говорю, — Зин, мне иностранское-то даешь, я ж там не пойму ни зги, мы ж небось в университетах не обучались!» А она мне: «Да разберешь, Клавдия, там очень просто все изложено, крупными буквами!» Открываю — правда ее! По простому все написано, по-людски — будто и не американка какая писала, а наша русская баба. Ну, конечно, были слова какие-то кудрявые — оно и понятно, авторша эта не простая оказалась девка, а с большими переживаниями. И судьбина у нее — тоже не сахар. Даром, что в богатой Амрике проживает. Ну я села, да потихоньку-помаленьку все и разобрала. Смотрю, пункт первый у нее — стать женщиной-загадкой. Ну, удивить то бишь — я себе так это перевела. И придумала, как Николашку моего удивить. Я, вместо того, чтобы отношения со срамной парочкой выяснять, пошла к нашему завклубу и в ближайший концерт записалась. Участницей. У нас в городе на каждый праздник представляют самодеятельность, завклуба у нас молодец, активный. Я-то знала, что мой Фомич обязательно в концерт свою кралю поведет, молодожены же! Ну и вот, в назначенный день приходят они — Люська вся расфуфыренная, причепуренная, парфюмом благоухает. Небось, с Фомича моего вытянула парфюм-то. Садятся в первом ряду, прям как короли на именинах. А тут во втором отделении, аккурат за акробатами с мясного завода, завклуб объявляет: «Выступает Клавдия Куликова, романс, композитор такой-то». И нате вам, пожалте — я, собственной персоной, с романсом «Была без радости любовь, разлука будет без печали»! Голос-то мне Боженька дал: люди говорят, ежели бы училась как следует, в певицы бы вышла! А платье-то на мне — до самого полу, все в люрексе, сверкает и переливается, Галка из театрального ателье дала надеть по такому случаю. А Надька, наша пианистка, сидит такая за роялем — важно так мне аккомпанирует, будто я — не я, а целая Галина Вишневская! Не зря мы с ней целых две недели репетировали! Все получилось! Мой Николашка как рот открыл, так и закрыть не смог. Так и сидел раззявленный. А евоная Люська аж конфеты, в своем буфете сворованные, от удивления жевать перестала. Они-то поди думали, что я дома сижу, сопли да слюни размазываю, — гордо заключает Клавдия Степановна, — а я — ничего себе, пою да приплясываю. Вот и удивила.
— Ох, удивила! — подтверждает Фомич.
— Дальше вычитываю у американки-то, — продолжает свою историю Клавдия Степановна, — надобно у мужика ревность возбудить. Ну как тут быть? Могзгами пораскинула, да и придумала. Узнала, что Люськи этой буфетчицы подруга в субботу в нашем городском кафе день рождения справляет. И, конечно, Люська туда и сама явится, и моего припрет. А у нас на ферме начальник зверохозяйства есть, мужик видный и вдовый. Ну я к нему подкатываюсь: «Ефимыч, так и так, мне надо моего Николашку проучить, а то к молодухе убег. Приглашаю тебя в кафе вечером
— И как взревновал! — соглашается Фомич.
— Потом у американки было сказано — требуется мужику подкинуть какой-нибудь предмет, чтобы напоминал ему о тебе. Ну типа вещдок, чтобы не расслаблялся. Американка советует фотографию по компьютеру выслать. А откуда у меня компьютер? Да я и отродясь не знала, как по нему можно портрет свой переправить. Я другое придумала. У Фомича на работе, в СМУ ихнем, ежемесячная стенгазета выпускается — городские новости, передовики производства, культурные события, то да се… А газету эту Зойка выпускает, моей соседки дочка, она там у них в профкоме кем-то состоит. Ну я к соседке — с тортиком к чаю, туда-сюда… Договорилась с Зойкой, что она в ближайшей газете мое фото с концерта разместит — в блестящем платье да с микрофоном. И подпишет: «Клавдия Куликова покорила публику своим пением». Это мы вместе с соседкой и с Зойкой за чаем с моим тортом придумали! Так оно и вышло. Мой портрет целый месяц у них в СМУ на проходной красовался вместе со стенгазетой, и Фомич — хошь не хошь — кажное утро мне в глаза смотрел. По мне, лучше вещдока и не придумаешь! Вот ведь как лихо подстроила!
— Подстроила на славу! — признает Фомич.
— Далее американка велела исчезнуть — да так, шобы ни слуху, ни духу! Шоб изменщик проклятый всю свою дурну голову сломал, куды это его брошенка запропастилася? Мужики ж, они такие скоты распоследние! Хоть и бросил, козлище такой, но исподтишка-то все равно бдит — как там бывшая-то, исправно мается али уже утешилась? Ну, я с председателем нашего колхоза поговорила, на ферме две недели за свой счет взяла — и айда к сестре в Саратовскую область! Только меня и видели! Никому ничего не сообщила и адреса не оставила — ни соседям, ни подружкам. Только сына с дочерью предупредила, шоб чего доброго тревогу не подняли да в розыск сгоряча не заявили. Только отцу, говорю, ни-ни! Они и пообещали, им-то чего, сами небось в расстройствах от его поступков таких кобелиных. А я под Саратовом справно отдохнула, порозовела еще на сестриных харчах, а как вернулась, сразу мне сообщают: «Фомич твой тут все две недели сам не свой ходил. Все вздыхал — куда же бывшая жинка сгинула? А, мол, Люська эта его ему как-то возьми да брякни: „Да что она тебе сдалась, Коленька? Нету, и слава богу! На кой она нам!“ А мой как рявкнет на нее, люди сами слышали: „Не лезь не в свое дело, курва! Клавка хоть и бывшая моя, да мать моих детей! И покуда не найдется, я по ней беспокоиться обязан!“. А от меня и впрямь ни слуху, ни духу — ловко так запряталась…»
— Как сквозь землю провалилась! — уточняет Фомич.
— Апосля американочка моя строго-настрого наказала первой мужику не звонить. Но у меня и телефона-то нетути, не на пункт же переговорный мне переться ради ентого гулены! Этот ейный наказ мне проще всего дался. Я тихонечко своими делами занималась, никого не трогала. С фермы — в дом, из дома — на ферму. А вот Фомич мой, напротив, задергался, замельтешил. Раз как-то мелькнул возле нашего доильного павильона, хотя делов никаких у него там быть не могет. Ну мне девки-доярочки тут же доложили — надысь ошивался твой-то, вокруг фермы круги выписывал! Ну, думаю, на подходе ты, голубчик мой! А то поди думал, шо я сама к нему бегать стану, рыдать да упрекать… А вона ничего, перетопталсси!
— Так и не объявилась ни разу, зараза! — восхищается Фомич. — Ни слезинки не выплакала!
— Зато, американка говорит, ежели уж он сам к тебе пришел — не брыкайся да долго не выпендряйся! Значит, пробил твой час! Прощай срамника, принимай взад и дурного прошлого боле не поминай! Тогда все и образумится своим чередом. Так что когда Николаша на пороге-то у меня возник, я только молча объятия раскрыла да навстречу встала…
— Как лист перед травою! — свидетельствует Фомич.
— Но последний наказ американский в голове-то держала! Сказано там у нее, что секс надобно качественный исполнить. Ну, я это так себе поняла, что не след тянуть кота за яйца — накормить миленка да в коечку. Я все и сварганила путем: ужин ему по скорому согрела, борзяночки плеснула да халатец домашний невзначай распахнула… Тут ентот озорник меня и увлек мигом.
— А кака в койке была! — от полноты чувств «озорник» Фомич опрокидывает внеочередную стопку «души борзиночки». И бдительная Клавдия скоренько убирает «душеньку» в холодильник.
— Фомич тяжко вздыхает, но супруге своей не возражает. Только вспоминает:
— Да я к тому дню и сам извелся уж весь! Люська эта хладнокровная да костлявая замучила! Ни тебе котлет как у Клавдии, ни тебе ласки горячей, теплого тела сдобного… Только пойдем туды да сюды, купи то да это… Не, решил — на кой черт мне така молодуха сдалась? Моя Клава мож и не девочка, зато свое дело бабское ох как знает! Крепкая у меня бабенка и сладкая, — игривым голосом добавляет Николаша и ласково хлопает женушку по аппетитному заду.