Дыхание грозы
Шрифт:
— Могила ето моя!
— Могила?..
Неожиданно и для Василя и для себя Ганна горячо, с той же решимостью спросила:
— Василь, тебе не жаль, что у нас так… нескладно?
У него легла морщинка меж бровей. Ей ничего не надо — ей только знать хочется. Только знать, не для каких-либо намерений, расчетов, а так — для души. Смотрела на него, ждала, замирая:
— Не жалко, Василь?
— Зачем говорить!
— Не жалеешь, скажи?!
— Пустое ето!
Он правду говорит, не надо спрашивать. Пустое. Но ей так хочется знать!!
— Скажи, Василь!
— Что с того — жалеешь, не жалеешь?!
— Скажи! Я хочу, Василь, скажи!.. Не жалеешь?!
— Ну вот! — Он будто говорил: придет же в голову такая нелепица. Кончено ж все…
— Кончено?
— Ну, ты ж знаешь! Ты ж… — Василь разоздился. Пусть злится, так левче, так лучше, чем этот недобрый холод. — Ты ж начала все…
Она согласилась — будто с радостью:
— Я… Я виновата… я…
Глаза ее быстро заволокло слезами. Ганна закрыла лицо ладонями.
— Люди увидят.
— Пусть видят. Что мне, и поплакать нельзя никогда?..
— Разговоры лойдут…
— Пусть идут! Ты боишься?
— Я? Мне — что?
Ганне стало легче: о ней беспокоится1! О ней думает! Значит, не совсем безразличен к ней.
Она тихо, как бы не веря себе, сказала:
— Ты… ты не совсем забыл, Василь?
Он не ответил. Странные вопросы подчас у этих женщин бывают. Лишь бы спросить.
Она все поняла и без слов.
— Не забыл, Васильке!.. Василь, мне сейчас так хорошо!.. Мне больше ничего и не надо было. Только знать ето — и все!
Ганна со слезами на глазах улыбнулась:
— Есть и у меня радость!
Василь о чем-то думал.
— О чем ты, Василь?
— Да вот… Как нам теперь?..
К ним шел Хведька. Увидев его, Василь недовольно насупился. Ганна поняла: не нравится, что приходится прервать разговор. Почувствовала, какое желание появилось у него, какие слова сейчас сорвутся с его неспокойных губ, сказала сама:
— Василь, давай встретимся!
— Как?
— Ну, я… приду… Куда только?
— А когда?..
— Хоть завтра! Как стемнеет…
Он взглянул, будто сам спрашивал:
— К гумну разве? Где яблоня?..
— Хорошо.
Когда возвращалась, не чуяла под собой земли. На своей полосе вдруг шаловливо обхватила Хведьку, сдавила. Хотелось смеяться, кричать: не забыл, не проклял, любит! Любит!
Ни в ту ночь, ни на следующий день ничего не было особенного, все было как и прежде Так же поминала бога за дверью свекровь; так же храпел, разлегшись на кровати, Евхим; так же рано вскочила с постели, доила корову, топила печь, изводилась в бесконечных хлопотах Но лежала ли, за всю ночь не сомкнув глаз, — тихо, неудержимо улыбалась в темноту; ходила ли, работала днем — едва сдерживала улыбку, широкую радость. Ногам было легко, руки летали проворно, весело, будто и не повседневное, ненавистное делала. За что бы ни бралась, вспоминала Василя: каждую черточку лица, каждое проявление нежности, каждое слово сокровенного, трудного, полного большого значения разговора.
Веселая надежда ни на мгновение не
"Сегодня. Сегодня вечером!.. — будто пело в ней. — Сегодня!.. Скорей бы вечер!." Время от времени в пение это врывалось беспокойное; как бы не помешало что-либо! — но не могло сдержать радости. Жило, кружило в мыслях, в душе одно: "Сегодня… Сегодня вечером!.."
Ревнивая Глушачиха скоро заметила непонятную перемену, посмотрела на нее подозрительно.
— Что ето носит тебя, как нечистая сила… — проворчала она вслед Ганне.
"Почувствовала, старая карга! Носит!.. Носит!.. Только не нечистая сила!.. — подумала Ганна злорадно, мстительно.
Вошла в свою половину, увидела на лавке, на столе солнечные полосы, заулыбалась. — День какой! Как праздник!..
А разве ж не праздник? Праздник, мой праздник!"
После обеда, скрывая нетерпение, нарочито безразлично сказала, что пойдет к своим, помочь. Старуха, оказавшаяся Л а их половине, упрекнула:
— Ето хозяйка называется! Хозяйка! Только и заботы что о других, о чужих! Чужие ей дороже!
— Они мне не чужие!
— Как ты разговариваешь с маткой? — вмешался Евхим, снимая с крюка уздечку: решил съездить в лес.
— Как говорю! Как надо!
— Не научили тебя!
— Не научили! Тебя не спросились!..
— Евхимко, как ты терпишь, как ты переносишь ето!..
Вот до чего… доброта твоя!
Евхим сказал с угрозой:
— Не научили, дак я научу!
— Научи! Научи, Евхимко!
— Поздно меня учить! И не вам!
Евхим, удивленный, посмотрел на жену. Что-то новое, необычное было в ее голосе, во взгляде. Он привык к тупой, безрадостной покорности ее, и то, как Ганна теперь держалась с ним и матерью — смело, независимо, даже с вызовом, — было непонятным.
— Не мне, говоришь, учить?! — Евхим густо побагровел.
Руки его задрожали. Он вдруг заорал: — Не мне?!
Евхим, рассвирепев, замахнулся уздечкой. Опережая его, Ганна заслонила лицо ладонями, втянула голову в плечи, Удар обрушился на руки, на плечо.
— Не мне?!
Евхим ударил еще раз.
Не думал, что Ганна бросится в ноги, станет просить пощады, знал уже ее, но ждал, что заплачет. Плакала ведь раньше, бывало. Теперь не заплакала. Когда отняла от лица ладони, увидел: глаза совсем сухие. Взглянула на него с такой ненавистью, что ему на мгновение стало не по себе. Евхим, однако, пригрозил:
— Я тебя научу!
— Спасибо, научил уже!.. — Голос у Ганны был хриплый, жесткий. — Не забуду!..
С рассеченной удилами Ганниной руки теклд кровь, каплями падала на пол.
Старуха молчала, поглядывая то на невестку, то на сына.
— Помни! — Евхим тяжело повернулся, сильно стукнул дверью; затопал в сенях, на крыльце.
После того как он вышел, Ганна и свекровь не перемолвились ни одним словом. Вскоре он проехал под окнами, проскрипел, открывая и закрывая, воротами. Старуха стояла у окна, следила за ним, пока он не скрылся с конем на улице.