Дырка от бублика 3. Байки о вкусной и здоровой жизни
Шрифт:
Через пару часов ребята, слегка подтрунивая и комикуя, вышагивали, пели во всё горло и удивительно чётко… нет, даже слишком чётко разворачивались, а после оказавшейся не такой уж и скучной официальной части с упоением танцевали и играли… Во что только они не играли! Феде даже не пришлось и пальцем пошевелить – всё само собой крутилось и вертелось. Взрывы хохота, восторженные выкрики, песни, с легкой аккордеонной руки Аполлона самые различные, шум и гам – всё это было.
Хорошо прошёл вечер. Честное слово – хорошо! Все были так довольны друг другом, что Марина отступила от режимных шор и разрешила старшим ребятам посидеть после отбоя у костра. Те тут же взяли одеяла и гитары и обосновались чуть выше лагеря – на традиционной самодеятельной костровой площадке около речушки.
Кто сидел у костра отдохновения (а кто не сидел у него?), тот знает, к какой творческой и лирической атмосфере располагает он. Чего только не услышишь, чему только не удивишься! И песни, и анекдоты, и рассказы… А так как место действия было дачное и, главное, советское, то постепенно темы повествований всё более и более съезжали к продовольственным, и в частности – к скандальнейшему вопросу: «Почему жрать нечего, когда страна напичкана и полезными ископаемыми, и пашнями, и мозгами, и бог его знает, чем ещё?».
– Бросьте! – наконец не выдержал Федя после того, как одна из воспитательниц заявила, что все бездельники и потому не хотят в земле копаться. – Не в свои сани не садись! Каждый должен заниматься своим делом. И потогонщина к прогрессу не ведёт! Наши предки в пятилетки все пупы надорвали, и что? Богаче стали? Шиш! Всё уже было, и всё уже пробовали. И пахать всем городским миром пробовали, и свинушек разводить, и из одного котла хлебать. И разъезжались, в конце концов, в лучшем случае, чудными тёплыми вечерами, по английски – не прощаясь. И природа была изумительна! А над всеми тучными частными садами и огородами звенело и плакало такое городское и близкое: «Мой костёр в тумане светит…».
– Тургенев! – рассмеялась Света.
– Всё равно Оля права – бездельники мы все! – задумчиво не согласилась с Федей Елена Середа – работоголик с рождения и подруга первой воспитательницы. – Деревню поднимать надо!
– Опять? – ещё более жарко вскричал Федя. – Опять эта дидактическая муть! Сколько можно? Трогать деревню не надо! Мешать не надо! Помогать – пожалуйста, а мешать – ни-ни! Трудолюбия в нас нет, того нет, сего нет… Чушь! Всё это чушь! Смысла нет – вот и всё! Вот я – лентяй из лентяев, а корплю каждую свободную минуту над своими рукописями. Пусть кто-нибудь скажет, что это не работа, пусть попробует жить так же! Это тебе не то, что сходил в присутствие или на производство – и получай в конце месяца зарплату. Тут, может быть, только после смерти какое-то признание и копейка появятся… Трудолюбие должно быть следствием смысла, цели какой-то, а не наоборот. Чего там, в селе, поднимать? Кого? Рабов над рабами? Там же рабство кондовейшее! В городе тоже не свобода, но поругался – уволился – в другое место устроился. А куда в деревне бежать? Председатель колхоза или совхоза – хан. Управляющий – бай. Бухгалтеришко, учётчик какой-нибудь задрипанный – эмир бухарский! А секретарь райкома – чистый император, во всём своём пиджачном блеске в «Волге» лоснящийся. А почему? Потому что всё государственное! То есть ихнее – государственных людишек. Вот если бы земля была моя, ферма моя, трактор мой – плевал бы я тогда на них с высокой полки!
– Не на кого было бы плевать, – усмехнулся Аполлон.
– Ну да! Это же естественно! Раб и люмпен – никто! Никто ничто и производит! А имеющий свою, честно заработанную, собственность способен с уважением относиться и к чужой. Так же, как имеющий личное достоинство с уважением относится и к другому. А то истребляли чувство собственника! Калёным железом выжигали! Тут наша одна знакомая правильно говорила: ничего природное истреблять нельзя! Надо цивилизовывать и развивать! А собственность – тем более. Её нужно увеличивать до уровня, когда она исчерпывает разумные потребности личности и начинает служить всем. Все уже рождаются собственниками. Я – это я и принадлежу только себе! Так что даже «ты мой» или «ты моя!» – литература. Нет этого! Просто не может быть! Ни физически, ни психологически!
– Да-а? – удивилась Света. – А мы с тобой?
– Союз двух
– До первого скандала, – добавил, смеясь, Аполлон. – Страшные вещи говоришь, Фёдор Петрович!
– Да ничего страшного! Наоборот! Вы даже не представляете, до чего это здорово, правильно и интересно! Это же путь к истинной любви, которая, действительно, дитя свободы. А свобода не только капризное дитя права выбора, но и дитя ответственности и созидательной меры. Опять же – личной, а не учрежденческой! Так что скандалы скандалами, а перспектива перспективой. А перспектива – в союзе. И двух любящих друг друга, и каждого со всем миром. Пусть мы все только попутчики, но пусть – счастливые!
– Ну, замудрил… запел… – покачала головой Света.
Воспитательницы молчали. Шквал и обилие аргументов были для них неожиданными. Около затухающего костерка стало тихо. Один только знакомый нам Чайка-Трезвяк что-то пьяно бурчал себе под нос и тыкал палкой в искрящиеся угли. Хотя в лагерных сменах он лишь пил и спал, но его и на этот раз взяли. На всякий случай. Мужчина все-таки!..
– Зато воздух тут! – вдруг вполне внятно сказал он. – Пузырь раздавишь – наутро как стеклышко. Свет и чистота!
– Да уж… – брезгливо заметила одна из воспитательниц и отодвинулась от Серёжи.
– Ну-ну, девочки! – примиряюще сказал Аполлон. – Каждый имеет право на собственное мнение, и в каждом мнении есть доля истины.
– Правильно! – поддержал друга Федя. – Весь вопрос только в процентном соотношении этой доли к оставшемуся. И вообще, утро вселяет надежду, вечер – желание выспаться!
– Э-хе-хе-е… – зевнул кто-то.
– Путём… Всё путём… – уже снова почти внятно пробормотал Чайка и, подбросив в костёр веток, полуприлёг.
Пламя весело заиграло, и Федя продолжил:
– Застрял я как-то в провинции. В глухомани. Не в разваленной, как обычно, а в процветающей. Крепкие тут были хозяева. Богатели всё той же землёй, которую как-то оттяпывали у государства. Ну, видимо, потому, что слишком далеко от центра. А мне – тощему интеллигенту – богатеть было не с чего. Окладишко, сами понимаете, хоть работай, хоть не работай, – константа. В городе вроде терпимо – театры, кино, гастролёры… Не особенно их посещаешь, но всё-таки отвлекают как-то возможностью посетить. А тут мысли одолевают. О бренности. От безденежья! Философия одолевает от всяческой изначальной невозможности. Ну и решил я хозяйством заняться…
Довольно любопытное повествование захватило всех. Чайка-Трезвяк даже зажмурился от удовольствия, сладко потянулся и, когда открыл глаза, то крякнул – он попал в рай. Но не в сельскохозяйственный…
– Каждому своё! – снова крякнул он и, ничуть не удивившись, довольно огляделся.
То, что это был рай, Серёжа не сомневался, потому как представшая перед ним картина была бесконечно мила сердцу рыцаря беспробудного алкоголизма. И пока там – на земле – все внимали безысходному ужасу и грязи деревенского псевдосоциалистического бытия, да ещё и для инородного тела представителя городской интеллигенции, то тут, в центре рая, стояла необъятная прозрачная реторта, в которой всё время приятно булькало. Под одним из змеевиков, струящимся из реторты, лежал пожилой ангел. Со звуком падающих в колодец капель в его широко раскрытый рот резво шлепалась подтекающая из трубы жидкость. Время от времени ангел шумно всасывал носом воздух, занюхивая жидкость рукавом. Второй ангел, ещё совсем молодой и неоперившийся, суетился у густого сплетения змеевиков поменьше с вентилями и табличками: «Экстра», «Русская», «Столичная», «Сибирская». Особняком аварийно струился алый змеевичок с надписью «Посольская». На нём болталась на шпагате весьма внушительная сургучная пломба. Ангел занимался очень знакомым Серёже делом: вытащив из-за пазухи грелку, он наполнял её жидкостью из-под крана с табличкой «Пшеничная». Над багровыми носами занебесных тружеников сверкала и переливалась фиолетовым цветом божественная аура. Серёжа скосил глаза и с удовольствием узрел и над своим нюхалом такое же освещение.