Дырявые часы
Шрифт:
– А чего ты раскудахталась-то! Давно ли тебе не плевать на меня стало, мадам Нильда? – села напротив и Пия. – О вреде курения она заговорила! От хорошей жизни, по-твоему, отравиться хочется?
– А чего плохого в твоей жизни? Муж, который напропалую перед тобой шелка стелет, иль смышлёная, пробивная дочка-красавица, которая уж давно со мной комнатами поменялась? Ух, тяжесть какая! – нервно покачала головой Нильда. – Остаюсь только я. А коли так, то мигом могу испариться. Я и знаю, что ты меня всю жизнь ненавидишь, не дождёшься, когда меня удар хватит. Сколько мне ещё перед тобой извиняться за твои же выдумки? Недолюбленная она! А кто мерит
– Не-на-ви-жу! – процедила Пия.
– О-ох! – так удивилась Нильда, что опустила спицы, ведь женщины ссорились стабильно, но грань никогда не переходили, чтобы, выпустив пар, потом спокойно встречать вечером родню и быть ниже травы, тише воды.
– Ненавижу… – глядела Пия в телевизор на сериальную разлучницу, – тех, кто лезет в чужие семьи. И правда, мы с тобой одинаковые, как сказал Жиль. Я вся в тебя. В свою дотошную мамашу.
– М-да, – осела пышная фигура в ответ, – это-то и печально…
– М-да, – передразнила Пия, – также это и кошмарно.
– Скверно, скорее, – поправила Нильда.
Наконец женщины улыбнулись и, как-то ухитряясь не упустить ничего важного на экране, под тихое звяканье спиц продолжили беседу.
– Действительно, дочка, не тяни месяцами, как обычно, – скажи, что происходит. Я же чую: тебя что-то гложет. Я краем глаза видела, как ты даже тайную тетрадку завела. Не дневник часом?
– Не то чтобы. Так ерунду всякую туда пишу.
– Угу, – выжидательно топала ногой Нильда.
Пия опустила голову и ссутулилась:
– Мам, ну не дави. Ты же знаешь, я так не могу. Всему своё время.
– С чем хоть связано? У Жиля что на работе? Чего я не знаю? Выговоришься – и табачная зараза не нужна. У меня же тоже сердце. Очень серьёзное что-то, да?
– Ды не очень, вроде. Разберёмся как-нибудь, – совсем сникла Пия. – Ещё… ещё я думаю о родах…
– Мать честная! Неужели стану опять бабу?!
– Ох, нет… Просто вспомни… м-м-м… как я рожала. Ну было ли что-нибудь необычное? Может ты чего побоялась мне рассказать?
– Чего это ты? – всплеснула руками Нильда. – Как все и рожала – я разве стояла смотрела? В пятницу начала – а как управилась, то инопланетяне похвалили тебя, сели обратно в трамвай и поехали к себе в Голландию. Ничего особенного.
– Ну это понятно… – оттаивала Пия, – а-а-а… значит, в субботу я уже видела дочку, просто не запомнила?
– Много раз видела, но наркоз тебя усердно неволил. Я тебе пересказывала, что и к груди прикладывали не раз, да и я тебе только о ней и твердила. Всё хорошо, Пиечка, чего ты, не пойму? А с понедельникового дня Будильничек уже окончательно тебя растормошил и ты давай с врачами ругаться, что тебе не нравится писить с помощью катетера и чтоб они…
– Ладно-ладно, мам, хватит, – махнула на неё Пия. – Но всё равно, когда вспоминаю об этом, тревога какая-то сидит внутри.
– А зачем вспоминать?
– Снится мне это постоянно. Ладно… – Пия наклонилась поближе к матери, – это расскажу. Ну вот, значит. Я в больничной ночнушке стою у кровати. Гляжу, а там лежит моё тело и смотрит мне в глаза. Я понимаю, что она не может двинуться и кричит, но ничего не слышно. Она будто страдает, знает что-то, что не даёт ей покоя и приносит нестерпимую боль. Кажется, что она безмолвно просит меня о помощи и стонет. Я оглядываюсь: на стене висят старые часы. Они как будто заманили ту, вторую, сюда. Слева в них словно чёрные пятна, то ли что-то скрывают то ли просто уходят в никуда. Дырявые
Просыпаюсь вся в поту и не могу снова уснуть, лежу-лежу. Даже если долго спала, встаю всегда разбитой; ну никаких сил нет.
Нильда только хлопала глазами. Не сумев придумать, зачем такие сны приходятся, она погладила ладонь дочки.
– Хорошая моя, даже и не подозреваю, к чему…
– …Мне сложную розу сегодня край закончить надо, – сменила тему Пия. – Дай мне красные, – указала она в коробку с нитками, – и просто досмотрим серию.
– Давай, моя миленькая, досмотрим. Только не волнуйся, – настороженно глядела на неё мать. – Если булочник – да что там! – сам президент Европы спросит, скажу ему как на духу: Пиечка, рожала лучше всех – дайте медаль! – Нильда закатила глаза, кивнула сама себе и добавила: – И ведь дадут же! Дадут!
К вечеру вдохновение Жиля не угасло и заказ стремительно приобретал форму: кусок дерева всё больше превращался в разрезанный гранат, томно разлёгшийся в женской ладони. Постоянно думая о Пие, мастер каждым движением придавал статуэтке больше глубины и жизненности, а тонкие реалистичные пальцы фигурки грозили зашевелиться в любой момент. Стамеска, как колибри, кружила над деревом, добавляя новые и новые штрихи, пока жизнь полностью не вошла во фрукт. Так… немного штихеля, шлифовки… ага… пропитка… вот… Завтра лак и всё.
Жиль тщательным глазом измерил очередной почти готовый шедевр, оценив его простым «сойдёт», – хотя настоящую стоимость и называть неприлично. Ясно, что дело Жиль знал как свои пять пальцев и был не в последних строках даже по Парижу. Ясно, что резьба по дереву уже давно бы настрогала им с Пией отдельное жильё, а может, и домик, но жена так привыкла к маме и их испанским перебранкам, что и мысли такой не допускала. Однако в последнее время Элиза, как любой подросток, загорелась личной независимостью, и выделенной комнаты Нильды ей уже не хватало. Поэтому Жиль планировал приобрести ко дню рождения Пии новое жильё, но пока не сообщил ей, готовя на всякий случай разнообразные варианты, ведь предсказуемостью его жена никогда не отличалась.
На телефоне сработал будильник и вернул мастера на землю. Иначе «разбудить» заворожённого резчика и не удавалось, а, заработавшись, выйти из мастерской в полночь было для него плёвым делом, но портило весь распорядок.
«Уф-ф-ф, – протёр он лоб тыльной стороной ладони, – успел вроде».
Переодевшись, он уже сидел в старом кресле-качалке, вдыхал аромат чая и не спеша разворачивал сэндвич.
Постучали.
– Да заходи, чего долбиться?
Дверь тут же заскрипела и впустила Этьена.