Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы
Шрифт:
О т е ц (Яну, стоящему в дверях). Ян, вот еще что. Приведешь нам к ужину тех девиц, ты знаешь, — тех, к которым мы захаживали с молодым хозяином.
Я н. Но захотят ли они в такое жуткое время?
О т е ц. Захотят наверняка, обещай им что хочешь.
Ян exit. Отец подходит к столу, смотрит карты.
Не будем грустить, господа, может, нам еще найдется место в новом правительстве.
Т и п о в и ч. Пики.
Э в а д е р. Двойка пик.
О т е ц (садясь). Двойка бубей.
Красный
Славно лупят. Вы, господин Видмовер?
В и д м о в е р (дрожащим, немного плаксивым голосом). Двойка червей. Мир рушится.
Две красные вспышки послабее, тут же грохот двух разорвавшихся снарядов.
Т и п о в и ч. Пас.
1921
КАРАКАТИЦА, ИЛИ ГИРКАНИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ
Не сдаваться — даже самому себе.
Посвящается Зофье Желенской
П а в е л Б е з д е к а — выглядит моложе своих 46 лет (возраст выясняется по ходу действия). Блондин. В глубоком трауре.
С т а т у я А л и с ы д’ О р — 29 лет. Блондинка. Одета в плотно облегающее платье из чего-то вроде крокодиловой кожи.
К о р о л ь Г и р к а н и и — Г и р к а н I V. Высокий, худощавый. Бородка клинышком, длинные усы. Нос слегка вздернут. Густые брови, довольно длинные волосы. Пурпурная мантия, шлем с красным султаном. В руках меч. Под мантией шитое золотом одеяние (что под ним, станет ясно позже).
Э л л а — 18 лет. Шатенка. Хороша собой.
Д в о е П о ж и л ы х Г о с п о д — в длинных сюртуках и цилиндрах. Возможно, одеты по моде тридцатых годов.
Д в е М а т р о н ы — во всем лиловом. Одна из них — мать Эллы.
Т е т р и к о н — лакей. Серая ливрея с крупными серебряными пуговицами, серый цилиндр.
Ю л и й I I — папа римский XV века. Одет как на портрете кисти Тициана.
Сцена представляет комнату с черными стенами, покрытыми ажурным узором «vert 'emeraude» [45] . Справа перед сценой окно, задернутое красной шторой. В моменты, обозначенные (x), за шторой загорается красный свет, в моменты, обозначенные (+), свет гаснет. В левой части сцены строгий, без украшений, прямоугольный постамент черного цвета. На постаменте, подперев голову руками, лежит на животе А л и с а д’ О р. П а в е л Б е з д е к а, схватившись за голову, ходит из угла в угол. Слева от постамента кресло. Ближе к середине сцены — другое. Справа и слева двери.
45
изумрудно-зеленого
Б е з д е к а. О Боже, Боже, тщетно взываю я к имени твоему — ведь собственно говоря, я в тебя не верю. Но должен же я хоть к кому-то воззвать. Жизнь растрачена впустую. Две жены, каторжная работа — неизвестно ради чего — ведь в конечном счете философия моя так и не признана официально, а остатки картин уничтожены вчера по приказу начальника Синдиката Рукотворных Пакостей. Я совершенно одинок.
С т а т у я (оставаясь неподвижной). Но у тебя есть я.
Б е з д е к а. Что с того, что у меня есть ты. Я предпочел бы, чтоб тебя вовсе не было. Ты только напоминаешь мне о том, что нечто вообще существует. А сама ты — лишь убогий суррогат чего-то более существенного.
С т а т у я. Я напоминаю тебе о твоем пути, ведущем в пустыню. Все гадалки предсказывали, что на старости лет ты посвятишь себя Тайному Знанию.
Б е з д е к а (презрительно отмахивается). Э! Я впал уже в абсолютную манерность, предъявляя бедному человечеству бесконечные претензии, но так ни от чего и не нашел лекарства. Я как бесплодное, никому не нужное угрызение совести — на нем не распустится и самый скромный бутон надежды на лучшее.
С т а т у я. Как ты далек от истинного трагизма!
Б е з д е к а. Всё потому, что мне недоступны сильные страсти. Жизнь, растраченная впустую, безвозвратно уходит в серую даль прошлого. Что может быть ужасней, чем серое прошлое, в котором ты вынужден вечно копаться?
С т а т у я. Подумай, скольких женщин ты мог бы еще полюбить, сколько встретить новых рассветов, сколько раз ты мог бы коснуться полуденных тайн, сколько, наконец, вечеров мог бы ты провести за странной беседой с женщинами, очарованными твоим падением.
Б е з д е к а. Не говори мне об этом. Не вторгайся в сокровенную область странного. Все потеряно — все навсегда отнято у меня безумной, беспросветной скукой.
С т а т у я (с жалостью). Как ты банален...
Б е з д е к а. Покажи мне того, кто не банален, и я принесу себя в жертву на его алтаре.
С т а т у я. Я.
Б е з д е к а. Ты женщина, точнее — ты воплощение всей женской немощи. Всех неисполнимых обещаний жизни как таковой.
С т а т у я. Радуйся, что ты вообще существуешь. Подумай — даже приговоренные к пожизненному заключению рады дарованной им жизни.
Б е з д е к а. Какое отношение это может иметь ко м н е? Я что, должен радоваться, что не сижу в эту минуту на колу где-нибудь на одиноком бугре посреди степи, или что я не чистильщик сточных канав? Ты что, не знаешь, кто я?
С т а т у я. Я знаю только то, что ты смешон. Ты не был бы смешон, если б мог полюбить меня. Тогда бы ты не понял, в чем твоя миссия на этой планете, именно на этой, ты был бы единственным, самим собой, несравненным — именно собой, а не кем-то другим...
Б е з д е к а (с беспокойством). Значит, ты признаешь абсолютную, повторяю — абсолютную иерархию Единичных Сущностей?
С т а т у я (смеется). И да, и нет — когда как.
Б е з д е к а. Заклинаю — скажи, какие у тебя критерии?