Джимми Хиггинс

Синклер Эптон Билл

— Убирайся отсюда, сволочь ты этакая! Поговори тут еще, изменник! Вот мы заявимся к тебе ночью, и уедешь из наших мест в костюме из дегтя и" перьев, понял?

Глава XII ДЖИММИ ВСТРЕЧАЕТСЯ С ПАТРИОТОМ

I

Всю страну, казалось, охватила жажда войны, а Джимми — жажда мученичества. Если уж суждено великому безумию овладеть Америкой, то он, Джимми, сделает все от него зависящее, чтобы помешать этому! Он станет на пути колесницы войны, он сам бросится под копыта кавалерии. Словом, это был прекрасный план

действий, но его осуществлению мешало одно препятствие!.. Или, точнее, четыре препятствия: три маленьких и одно большое — Лиззи.

Бедная Лиззи, разумеется, не имела ясного представления о тех мировых силах, с которыми собирался вступить в единоборство ее муж. Вся жизнь для нее была в трех малютках, которых она должна была выкормить и вырастить, и в муже, который должен был ей в этом помочь. А все остальное — это темный, непонятный мир, полный темных, непонятных ужасов. Где-то там, на небе, есть, правда, святая дева, готовая помочь, если как следует помолиться, но и тут Лиззи мешал муж, презиравший святую деву и даже выражавший оскорбительные сомнения насчет ее святости.

Мрачные непонятные силы огромного внешнего мира двигались к каким-то своим неведомым целям, а ее несчастный муженек вздумал остановить их! Уже в четвертый или пятый раз его выгоняют с работы, и он вот-вот попадет в тюрьму, или его вываляют в дегте и перьях. Так как спор становился все ожесточеннее, а опасности увеличивались, Лиззи впала в состояние какой-то хронической истерии. Глаза у нее были вечно красны от слез, чуть что — она уже заливалась слезами и порывисто обнимала мужа. Джимми-младший тут же поднимал рев, за ним оба малыша, а Джимми-старший терялся, чувствуя себя совсем беспомощным. Вот она, оборотная сторона героизма, о которой умалчивают книги. Описана ли где-нибудь история женатого мученика? А если да, то интересно, как поступил этот мученик со своей семьей?

Джимми пытался успокоить жену: ведь дело идет о спасении ста миллионов людей от ужасов войны — что значит по сравнению с этим жизнь одного человека? Но, увы, этот довод не производил на Лиззи должного впечатления по той простой причине, что для нее этот самый один человек был дороже всех остальных девяноста девяти миллионов девятисот девяноста девяти тысяч девятисот девяноста девяти людей. И что мог сделать какой-то один беспомощный, никому не известный рабочий, да еще лишившийся места...

— Но ведь на то и существует организация,— кричал Джимми,— все вместе — мы партия. И раз мы решили стоять друг за друга, значит должны стоять до конца! А если я увильну, то выйдет, что я трус, предатель! Мы должны сделать так, чтобы рабочие это поняли...

— Не выйдет ничего! — возражала ему Лиззи.

— Уже вышло. Приходи к нам —сама увидишь.

— Да что же могут сделать рабочие?

Джимми не упустил случая разразиться целой речью:

— Что могут сделать рабочие? Спроси лучше, чего они не могут сделать! Можно вести войну без рабочих? Нет! Если только они будут дружно стоять друг за друга и восстанут против угнетателей...

— Не будет этого,— всхлипывала Лиззи.— Не нужен ты им. Тебя выгонят или изобьют, как бедного Билла Мэррея...

— Разве это хуже, чем идти воевать?

— Но ты же не пойдешь воевать!

— Откуда ты знаешь? Если Америка вступит в войну, то возьмут и меня. Насильно потащат. А буду сопротивляться — расстреляют. Как в Англии, во Франции, в России и других странах.

— И здесь так тоже будет? — Лиззи была в ужасе.

— А то как же! К этому они и готовятся, а мы хотим им помешать. Ты просто не знаешь, что теперь творится. Смотри!

Джимми вынул из кармана свежий номер «Уоркера», в котором приводились речи в конгрессе, призывающие к всеобщей воинской повинности как важнейшему политическому шагу.

— Понимаешь, что они затевают? Если мы хотим

помешать им, надо сделать это сейчас же, пока еще не поздно. И потом не все ли мне равно? Не посадят в лисвиллскую тюрьму, так пошлют в Европу и убьют там, а может, еще по дороге потопит подводная лодка!

И вот новый страх закрался в материнское сердце Лиззи, лишив ее сна и заронив в ее душе тревожную мысль о том, что мировая война может коснуться и ее.

— Что же тогда с детьми-то будет? — тоскливо спрашивала она у Джимми, а тот отвечал:

— А кому какое дело в этом проклятом капиталистическом мире до детей рабочих?

II

Словом, Джимми пока удалось настоять на своем — он ежедневно ходил в город, раздавал листовки, держал фонари на уличных митингах, во время которых часть собравшихся шумела и гикала на социалистов, а остальные их защищали, так что в конце концов, чтобы предотвратить свалку, приходилось вмешиваться полиции. Это было время, когда воинственно настроенное большинство депутатов старалось протащить через сенат объявление войны Германии, а горсточка пацифистов, устроив в самые последние часы сессии обструкцию, задержала решение на несколько недель. Поведение пацифистов оценивалось в зависимости от того, кто о них говорил. Президент порицал их за «безнадежное упорство», газеты Уолл-стрита требовали предать их суду Линча, а Джимми и его единомышленники считали их героями, друзьями человечества, возмущаясь, что президент, переизбранный всего четыре месяца назад исключительно благодаря голосам пацифистов, благодаря тому, что он стоял на пацифистской платформе, теперь втягивает Америку в войну и осуждает людей лишь за то, что те, видите ли, придерживаются его же собственных прежних убеждений!

Но тут произошло новое событие. Спустя три дня, в течение которых всякое сообщение с Петроградом было прервано, пришло известие, взбудоражившее весь мир: царь низвергнут, и русский народ свободен! Джимми не верил своим ушам—он словно помешался от радости. Придя на собрание, он застал своих товарищей в таком ликовании, как будто отныне им принадлежал весь мир. Вот оно — то, что социалисты без устали проповедовали все эти тяжелые, мучительные годы, подвергаясь насмешкам, ненависти, преследованию,— социальная революция, которая стучится в ворота мира! Теперь очередь за Австрией, а там и за Германией, Италией, Францией, Англией, и так революция доберется до Лисвилла! Повсюду народ станет хозяином того, что принадлежит ему по праву, и война и тирания исчезнут, как тяжелый кошмар!

Ораторы один за другим поднимались с мест, чтобы возвестить это светлое будущее. Пели «Марсельезу» и «Интернационал», а присутствовавшие на собрании русские обнимались, и слезы катились у них по щекам. Решили устроить массовый митинг: лисвиллцы должны знать об этом историческом событии, а сами социалисты — еще более решительно бороться против войны. Теперь, когда социальная революция стучится в ворота мира, какой смысл Америке поддерживать милитаризм?

Джимми принялся за дело с удвоенным пылом. Теперь агитация поглощала все его время. Найти работу было, очевидно, делом безнадежным, и Джимми махнул на это рукой. Владелец лавки на перекрестке, относившийся с неприязнью к убеждениям Джимми, отказал ему в кредите, и бедной Лиззи пришлось, несмотря на все свои клятвы, снять чулок с правой ноги, распороть повязку и извлечь один из драгоценных двадцати долларовых билетов. Их светло желтый цвет потускнел, и они теперь совсем не хрустели, но тем не менее хозяин лавочки охотно взял бумажку. Воспользовавшись случаем, он дружески предостерег Лиззи об опасности, грозящей ее мужу. Пусть она уговорит его, пока не поздно, попридержать язык. Нет, бедная Лиззи больше не хотела быть пацифисткой, и снова начались слезы и причитания на груди у мужа.