Джоконда и паяц
Шрифт:
– Может, он невинных младенцев убивает, – со скрытым сарказмом предположил Лавров. – И настаивает на их крови акварель… или эту, как ее… гуашь.
Рафик остановился и дернул его за рукав.
– Ты чего, Ром? Ты серьезно?
– Я по-другому не умею.
– Вообще-то Сема маслом пишет…
– В масляные краски тоже кровь добавляют, – тоном знатока заявил бывший опер.
Он решил отомстить Рафику за испорченный день. Было жалко потраченного впустую времени, и от шефа достанется на орехи. Начнет орать: где был? чего трубку не брал?!
Лавров
– Пришли, – запыхавшись, сообщил художник у видавшей виды двери. – Вот наши хоромы. Прошу!
Он открыл дверь своим ключом и впустил товарища в мрачное помещение с пыльным дощатым полом и косым потолком, обшитым вагонкой.
– Это наш «холл», – пробормотал Рафик, показывая направо. – Вот моя мастерская. А вон та, слева, – Артынова. У нас тут творческий беспорядок. Извини.
Беспорядок – было мягко сказано. В этой мансарде не убирались лет десять, если не больше. Посреди «холла» стоял огромный глиняный горшок с землей, откуда торчал ствол давно засохшего комнатного растения. У стен теснились натянутые на подрамники холсты разной величины, замалеванные всякой всячиной и покрытые пылью и паутиной.
– Здесь испокон веков обитали художники, – объяснил Грачев. – Неудачные работы выставляли в холл и забывали о них. Покопайся, может, подберешь себе что-нибудь. Эти картины ничего не стоят.
– Я понял, – кивнул Роман, приглядываясь к замку в двери мастерской Артынова. Пожалуй, вскрыть его не составит труда. – Спасибо, не надо. Я не увлекаюсь живописью.
– Ты всегда был далек от искусства.
– Сюда приходят позировать светские дамы и любовницы бизнесменов? В этот гадюшник? – не остался в долгу Лавров.
Рафика, впрочем, не смутила язвительная реплика. Он был истинным сыном богемы, и замечание товарища его позабавило.
– Прикольно, да? – захихикал художник. – Для них это экзотика! Они благоговейно вдыхают священную пыль, а Сема разводит мосты: вообразите, мол, что в такой же мансарде творил великий Леонардо! Дамы охают, ахают и закатывают глаза. Живописцы умирали нищими, а теперь их наследие приносит владельцам миллионы долларов, – добавил он уже от себя. – Искусство – особый мир, где все перевернуто с ног на голову, все зыбко, непрочно. Все на грани!
– На грани чего?
– Добра и зла.
Лавров был не расположен философствовать и не поддержал Рафика. Ему хотелось поскорее сделать то, зачем он сюда пришел, и отправиться восвояси.
– Показывай свои шедевры, – брякнул он.
– Ой, конечно, конечно! Что-то меня несет… – виновато забормотал художник. – Входи. Вот мои пенаты. Поменьше, чем у Артынова, но тоже ничего.
Наверное, все мастерские «некоммерческих» живописцев отчасти похожи друг на друга. Всюду картины без рам, загрунтованные холсты, баночки-скляночки, мольберты, засохшие палитры, пожелтелые рулоны бумаги, гипсовые головы, руки и аканты{Аканты – здесь гипсовые украшения в виде крупных листьев.}, пыльные драпировки, тусклый свет, льющийся сквозь немытые окна. Во все накрепко въелся запах дерева,
– Да-а, – вырвалось у Лаврова. – Наваял ты, старик!
Он с неподдельным интересом рассматривал унылые пейзажи и вялые натюрморты. В работах Рафика преобладали тени и полутона. Дождь на бульваре… плывущие над скошенными полями тучи… угрюмый лес… свинцовое озеро с желтыми кувшинками… поникшие маки в глиняной посудине…
– Ты не лирик, дружище! – не сдержался он. – Ты нытик!
– В академии меня сравнивали с Левитаном, – обиженно протянул Грачев. – Не всем же подсолнухи писать да краснощеких доярок! Прошли те времена. Кстати, Алине Кольцовой мои картины нравятся.
– Она кривит душой.
– Ты прав, – неожиданно признал Рафик. – Алина щадит мое самолюбие. Она чуткая.
– Зато я не намерен с тобой цацкаться. Говорю, как чувствую.
На мольберте стоял неоконченный холст, где гроздья синего и белого винограда свисали из золотой вазы, а в стеклянном графине искрилось рубиновое вино. Вероятно, под влиянием Музы-Алины сердце Рафика встрепенулось, и его натюрморты наполнились радостью и солнечным светом.
– Этот виноград довольно мил, – снисходительно кивнул Лавров. – А над твоими пейзажами плакать хочется.
– Плачь! Только помоги мне! – взмолился художник. – Я должен ее спасти!
Бывший опер расхохотался. Творческие натуры впечатлительны, у них развито воображение, и они склонны все преувеличивать.
– Думаю, твоей Алине ничего не грозит, – ответил он, продолжая разглядывать картины. – В худшем случае она будет ужасна в образе Джоконды или Венеры и вызовет критику и насмешки. Всякая женщина воспринимает это болезненно, и твоя Алина – не исключение. Но от пустых обид и бесполезных переживаний не умирают.
– Ты не понимаешь, – горестно вздохнул Рафик. – Одна натурщица, с которой Артынов писал Венеру, уже мертва.
– На то найдется куча причин, кроме злых козней художника, которому она позировала. Знаешь, сколько трупов проходит по городской сводке за день?
– Я к тебе как к другу обратился, а ты…
– Кстати, как именно погибла натурщица?
– Покончила с собой, – мрачно изрек Грачев. – Выпала из окна собственной квартиры.
– Вот видишь. Это не редкость, старик. Может, у девушки не сложилась личная жизнь, или она принимала наркотики. Осталась без работы, влезла в долги, наконец, а отдавать нечем.
Художник нервно оттягивал ворот свитера и крутил головой. Он был не согласен с доводами Лаврова.
– Полагаешь, девушку убили?
– Нет, – понуро возразил Рафик. – В том-то и дело. Она сама.
– А я о чем толкую? Под каждую задницу соломку не подстелешь.
Лавров подумал, что служба в милиции сделала его черствым и злым. Раньше он бы непременно проникся сочувствием к незнакомой барышне, укоротившей себе жизнь в порыве отчаяния. Но сейчас его подход к проблеме стал скорее практическим, нежели эмоциональным. Была ли смерть насильственной? Если да – надо искать убийцу. Нет – значит, ничего не попишешь.