Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Виноваты наши газеты. Французские газеты, где шрифт в два раза мельче, волнуют гораздо меньше. Когда я их читала, я ничего не пугалась.
— Газеты и радио. Все становится известным еще до того, как оно действительно произойдет. И потом — эти заголовки, вдвое крупнее самых событий. Судя по речам и передовицам, можно подумать, что мир никогда еще не переживал ничего подобного. Но мир всегда находится в состоянии кризиса, только в прежнее время люди не поднимали вокруг этого такой шум.
— Но если бы не шум, разве бы они сбалансировали бюджет, папочка?
— Нет, теперь дела только
— А разве мы знаем, что по-английски, а что — нет?
Обветренное лицо генерала сморщилось, и по морщинам скользнула улыбка. Он указал на строящийся свинарник.
— Вот это — английское. В конце концов делается все, что надо, но не раньше, чем дойдет до крайности.
— А тебе это нравится?
— Нет. Но мне еще меньше нравятся всякие судорожные попытки исправить положение. Словно и прежде в стране не бывало нехватки денег! Еще Эдуард Третий был должен решительно всей Европе. Стюарты вечно находились в состоянии банкротства. А после Наполеона было несколько таких лет, в сравнении с которыми наш кризис — пустяки; но это не подавалось людям каждое утро на завтрак.
— И неведение было благом.
— Не нравится мне вся эта смесь истерики и очковтирательства.
— Ты бы упразднил радио, «вещающее о рае»?
— Радио? «Одно поколение уходит, другое приходит, а земля пребывает вовеки», — процитировал генерал. — Я вспоминаю проповедь старого Батлера в Харроу на этот текст. Это была одна из его лучших проповедей. Не такой уж я, Динни, отсталый, по крайней мере — надеюсь, что нет. Но думаю, что люди говорят слишком много. Говорят столько, что уже ничего не чувствуют.
— А я верю в нашу эпоху, папа; она сбросила все лишние одежды. Посмотри на старые снимки, которые печатает «Таймс». От них так и несет догмами и фланелевой нижней юбкой.
— В дни моей молодости фланелевых юбок не носили, — возразил генерал.
— Тебе виднее, папочка.
— Знаешь, Динни, говоря по правде, по-настоящему революционным было мое поколение. Ты видела пьесу о Браунинге? Ну так вот, там все это показано, но все кончилось еще до того, как я отправился в Сандхерст [90]. Мы тогда рассуждали, как нам нравилось, и поступали соответственно своим взглядам, хоть и не говорили об этом. А теперь говорят, не успев подумать, а когда дело доходит до действий, люди действуют почти так же, как мы, если только они вообще действуют. Вся разница между жизнью пятьдесят лет назад и теперешней только в свободе высказывания; теперь высказываются настолько свободно, что это лишает всякую вещь ее смысла.
— Очень глубокая мысль, папочка!
— Но не новая, я читал это десятки раз.
— «А вы не думаете, сэр, что война очень сильно повлияла на людей?» всегда спрашивают корреспонденты.
— Война? Ее влияние, по-моему, почти кончилось. Кроме того, у людей моего поколения были уже вполне сложившиеся взгляды, а следующее поколение или искалечено, или совсем уничтожено…
— Кроме женщин.
— Да, они немножко побунтовали, но несерьезно. Для твоего поколения война — только слово.
— Спасибо, папочка, — сказала Динни. — Все, что ты сказал, очень поучительно, но сейчас пойдет град. Домой, Фош!
Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику,
«Наверно, солдаты любили его, — подумала она. — Может быть, он и старый ворчун, но хороший».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Если искусство долговечно, то еще более это применимо к судопроизводству. Дни шли, а объявление о процессе «Корвен versus [91] Корвен и Крум» все еще не появлялось на страницах «Таймса». Внимание судьи, мистера Ковелла, было занято большим числом неопротестованных исков. Дорнфорд пригласил Динни и Клер осмотреть помещение суда. Они вошли и простояли там минут пять, словно участники крикетной команды, явившиеся, чтобы ознакомиться с полем накануне состязания. Судья сидел так низко, что видно было только его лицо; ко Динни отметила, что над местом, где будет стоять Клер, имеется нечто вроде навеса, как бы для защиты от дождя.
Когда они выходили из суда, Дорнфорд сказал:
— Если вы будете держаться под навесом, Клер, ваше лицо останется в тени. Но вы должны говорить громким голосом, чтобы судья все время вас слышал. Он сердится, если не слышит.
На другой день Динни получила записку, доставленную посыльным на Саут-сквер.
«Клуб Бартон. 13/IV-32 г.
Дорогая Динни,
Мне очень хотелось бы повидать вас на несколько минут. Укажите сами время и место. Незачем вам объяснять, что это касается Клер.
Искренне ваш
Джералд Корвен».
Майкла не было дома, и Динни решила посоветоваться с Флер.
— Я бы на твоем месте, конечно, повидалась с ним, Динни. Может быть, он в последнюю минуту раскаялся. Пусть придет сюда, когда Клер не будет.
— Вряд ли я рискну позвать его сюда. Лучше встретиться где-нибудь на улице.
— Что ж, вы можете встретиться у памятника герцогу Веллингтону или около Раймы.
— Около Раймы, — сказала Динни. — А потом мы можем пройтись.
Она назначила Корвену встречу на другой день в три часа, все еще недоумевая, что ему нужно.
Этот день оказался настоящим оазисом тепла — ведь апрель весь был холодный. Подойдя к статуе, она сразу увидела зятя. Он стоял, прислонившись спиной к решетке, курил сигарету в коротеньком пенковом мундштуке и имел совершенно такой же вид, как в последний раз, когда они встретились — и это почему-то потрясло ее.
Он не протянул ей руки.
— Вы очень любезны, Динни, что пришли. Хотите, побродим и поговорим на ходу?
Они направились к Серпентайну.
— Насчет этого процесса… — вдруг начал Корвен. — Мне, знаете ли, он не доставляет никакого удовольствия.
Она украдкой взглянула на него.
— Зачем же тогда вы его начали? Ведь вы знаете, что обвинение ложно.
— Мне сообщили, что оно не ложно.
— По видимости — может быть, но по сути — да.
— Если я возьму свой иск назад, вернется ко мне Клер? Я согласен на любые условия.
— Я спрошу ее, но не думаю. Я бы на ее месте не вернулась.
— Какое неумолимое семейство!
Динни не ответила.
— Она влюблена в этого Крума?
— Я не могу обсуждать их чувства, если они у них есть.