Единая-неделимая
Шрифт:
— Пленных.
— А в бою?.. В атаке?.. Впереди полка… Сигнал-поход?.. А?
— Полк в атаку ходил… Я при обозе был.
— Назначили?
— Назначили.
— Берегут тебя, Митенька… Талант твой ценют… А ты бы… Тово… Сам отпросился…
Поглядел дед Мануил в самые глаза Ершова. Молчит Ершов, ни слова не молвит. Не оправдается перед дедом. Чует: нет ему оправдания.
— Ну, идем, деда.
Пошли… В старину не так они хаживали. Митенька тогда за руку дедову держался, обо всем спрашивал. Всему как будто хорошо учил его дед Мануил, да вот что-то не вышло.
— Вам бы, деда,
Дед Мануил ответил не сразу. Через силу протянул слова.
— Еройская, Митенька, смерть.
— Геройская. Да мертвым-то легче с того, что она геройская?
— Они, Митенька, славою и честию венчанные на небеса приняты. Их Господь наш Иисус Христос за ручки приял и к Престолу Господа подвел. Они за веру, Царя и Отечество живот свой положили. Они, Митенька, заповедь Христову до конца исполнили… Не для этой жизни люди живут, Митенька.
Ершов хотел круто оборвать разговор и прямо сказать: «Будет, слышали эти сказки. Одна морока для простого народа… Нету Бога — это доказано учеными людьми, а что Бог есть, того доказать никому не удалось!» Но не посмел сказать. Была в старом деде Мануиле какая-то сила, которой не было в Ершове, и противостоять этой силе Ершов не мог.
— Ну, а мамаша что? Папаша? Как в Тарасовке? Были вы там, деда? — переменил он разговор.
— Мамаша ничего, молодцом. И дома и в поле убирается хорошо. Она — казачка. Ей на роду написано, чтоб трудиться. И папаша, Агей Ефимович, ничего. Тоже старается. Чуть-чуть и его не забрали. Из-за того оставили, что ты на военной службе. Ивана племянника убили, муж Евгении домой без ноги вернулся, — беды! Что, она с троими детями делать будет?!
— Все такая же красивая?
— Красивая баба. И сестра ейная, Люба, тоже замуж вышла не на радость. Мужа забрали и не слыхать, где он, не пишет. Справлялись повсюду — нигде не нашли. Как иголка, человек пропал.
— А Маша и Ксеня?
Маша у управляющего в горничных. А Ксеня — беды! Что ни весна, то брюхата и не скажет от кого. Наши боятся, не с пленными ли путается. Австрийцы там на заводе работают, пленные.
Пошел разговор про «домашнесть». Миновала гроза для Ершова. По сердечному попрощался он с дедом Мануилом, когда тот ногу в стремя вставил, на маштака своего взобрался, молодецки усы и бороду расправил и скомандовал:
— Первое звено, садись! Справа по три, за мной. Шагом марш.
И добавил:
— Ну, айда, молодцы!..
XXII
С собой дед Мануил отобрал десять человек, молодцов хоть куда. Стрелков и охотников. Тоже кресты мечтали получить, шли, как и он, на подвиг и смерти не боялись. Они ехали лесными глухими дорогами к окопам и пели и песню:
Только раздалось Царское слово:
Россы — полканы, враг под Москвой!
Тотчас сто тысяч храбрых готово броситься в бой!
А-ай, Донцы! Молодцы!..
Когда они вышли на чистое поле, зашумел над ними неприятельский аэроплан и сбросил две бомбы по их колонне.
Ринулись чада Тихого Дона.
Мир изумился, враг задрожал,
Рушилась слава Наполеона — Он побежал…
А-ай, Донцы… Молодцы!..
— Ай, молодцы! — обернулся к казакам Мануил. — Не испужались?
— Ну, чаво пужаться. Не видали, что ль?
— Он не попадет. Сверху-то ему трудно рассчитать.
— Без Бога не попадет. А с Богом и попадет, так помирать не страшно, с Богом-то!
Летучий пост установили при резерве спешенных частей, где была телефонная станция. Дед Мануил отпросился съездить на позицию к земляку, штаб-ротмистру Морозову.
— Туда не ездят, сказал ему начальник резерва.
— А почему не ездят?
— Снарядом могут попасть. Немцу дорогу видать. Пристреляна она.
— Нюжли попасть могут? Это все одно как горошиной по мухе на стол. Николи не попасть.
На пузатом, буром маштаке добрался дед Мануил до позиции. Никто по нему не стрелял, даже обидно стало.
В траншее, за пригорком, у начала хода сообщения Мануил оставил своего коня и пошел по витому глубокому ходу.
«Ну, война! Смеху подобно. Словно кроты зарылись! Аж голова кружится по коленам по этим ходить. А мудро устроено. Му-удро».
Мануил нашел Морозова в маленькой землянке. Тонкая дверка еле держалась на веревочных петлях. Землянка была как гроб. Низкая, тесная и узкая. Вверху оконце в три стекла, печка железная накаленная, койка на колышках, на ней одеяло, на стене фотографический портрет: барышня, — платье по самую грудь открыто и руки голые. Срамота! Под окном стол, перед ним два ящика из-под патронов один на один поставлены, вместо стула. На столе книги. В углу висела икона Божией Матери, ее серебряная риза блестела тусклыми отсветами от окна.
Морозов сидел за столом и читал книгу. Он поднялся навстречу Мануилу. Он его сразу узнал, обрадовался и протянул ему обе руки.
— Здравствуйте, Мануил, вот неожиданно к нам попали. Мне адъютант по телефону говорил: гость ко мне едет. А кто гость, не сказал. Как я рад! Сколько родного, светлого и старого напоминаете вы мне! Как смотрю на вас, так и вижу: Константиновку, Иоську, Финогена, и и птицы клюют муравьиные яйца… Знаем мы, что ли, вину муравейную, грех их лютый и жестокий, за который послал на них Господь свою кару? Мы-то не знаем, а Господь тую вину знает. А мы вот свою людскую вину давно знаем. Давно без Бога живем. Давно без Господа дышим. Ну, и послал Господь испытание.
— Гибнут-то, Мануил, все лучшие.
— Ей, верно, говоришь. Так Господу угодно. Оставайтесь, паскуды, перегрызите горло друг другу, исполните до конца мою казнь!
— Значит, нет милосердия?..
— Все, Сергей Миколаевич, тебе потому так кажется, что все ты на землю смотришь. По земле ползаешь, да об землю трешься. По-земному — жестоко, а по-божьему, по-небесному и ах, как милостиво выходит. Тут у тебя заботы и печали земные, болезни разные, а там тебе жизнь бесконечная, радости полная, херувимы и серафимы и весь лик ангельский тебя ублажают — вот награда тем, кто честно жизнь свою отдал. Тут на время, а там на век. Тут горя один час, а там вечная радость.